Роза

Перистые облака означают, что завтра изменится погода. Красный закат летом сообщает, что завтра будет жара. А зимнее алое солнце предвещает мороз. Так говорила Светлана, она выносила старое бабкино кресло на балкон, мы просиживали там часами, она курила, щелкала семечки и наблюдала за погодой. Деревянные половицы были теплыми и пахли сухим деревом. Иногда она вспоминала, что на этом балконе она училась ездить на велосипеде. Я представляла себе маленькую Светку, ее худые коричневые ноги в кожаных сандалиях и большие глаза с выгоревшими на солнце густыми русыми ресницами. Я думала о ней, был ли там, внутри маленькой девочки, учившейся кататься на велосипеде на десятиметровом балконе, зачаток той темноты, что теперь простиралась рядом со мной?

Мы смотрели на закат, и ржавые перила отдавали воздуху тепло и густой запах железа. Завтра, говорила она, будет дождь. И наутро приходили тучи.

* * *

Когда наступает жара, мое сердце бьется в горле и дым от сигарет становится плотным, он висит в воздухе, и от чего-то мне становится страшно смотреть на него. Ветра нет, и лесная подстилка из опавших листьев лежит как мертвая, слизни спрятались где-то там, внутри нее.

По дороге в свой лесной кабинет я нашла в траве большое воронье перо. Нежный пушок у его основания завораживает меня. Я долго искала запах Светланы: принюхивалась к камням и перегнившей листве, подносила к лицу Ленинградскую тушь и тени в палетке с прилавка хозяйственного магазина. Все эти запахи были компонентами, не отражавшими целого. Моя память откликалась на них, но не выдавала точного образа.

Я поднесла перо к лицу и вдохнула его запах. Странно, но оно еле уловимо пахло человеческим потом и пылью. Это именно тот запах, подумала я, запах памяти. Я не могу восстановить его полностью, но могу поймать легкий привкус прошлого.

* * *

Я привыкла писать о дороге. Дорога полна образов, и все в ней меняется, даже если ты едешь по бесконечной степи, можно почувствовать, как она наполняет тебя опытом. Дорога – это привычная метафора времени и жизни. Но как писать о жизни, которая началась, длилась и закончилась в одном месте?

Раньше мне казалось, что только движение в пространстве может дать видимость жизни. Но это не так. Трава не меняет своего места. Она рождается в земле из крохотного семени и всю свою жизнь растет на одном месте. Трава преодолевает слой почвы, а затем тянется к солнцу. Человеческий глаз не может заметить роста травы.

Вчера я шла в свой лесной кабинет и видела свинушки у забора правительственной гостиницы. Вечером начался ливень, он серой стеной стоял над Москвой. Сегодня свинушки стали больше, и вокруг них в траве выскочили серые головки шампиньонов. Если бы я сидела и наблюдала за грибами, я бы не смогла увидеть процесс их роста. Мне нравится наблюдать за белым трутовиком. Он похож на гигантскую жемчужину, с каждым днем он становится все больше. Он растет в ямке у забора гостиницы. Возможно, где-то там, в почве – корень дерева дал ему свое тело, и теперь нежный трутовик есть там, в мокрой яме. В окружении малахитовой травы и темной жирной почвы он светится как драгоценный. И я волнуюсь за него. Кто-то срезал мои свинушки и оставил гнить на газоне. Может быть, кто-то найдет трутовик и уничтожит его красоту. Но в то же время я спокойна за него, потому что знаю: его тело – не здесь, а где-то там, под землей. Оно растянулось на тысячи километров сеткой мицелия. Я думаю о Светлане, мне удалось увидеть только ее часть. Ту, которую принято не любить и презирать. Но что-то внутри, глубоко под землей, осталось невидимым. То, что мне никогда уже не будет открыто.

Я вспоминаю свой разговор с одной из родственниц. Мы сидели в машине и курили, она говорила мне о Светлане. Она рассказала, как за пару лет до смерти Светланы вся большая семья собрала для нее деньги на операцию на легком. Светке купили билеты на автобус и вручили конверт. Она спокойно приняла деньги и уехала в Иркутск. В Иркутске Светлана не пошла в клинику, а сняла комнату в общежитии, купила новую одежду и крепко запила. Когда собранные деньги кончились, она позвонила бабке и та выслала ей на обратный билет. Светлана вернулась и умерла от туберкулеза на своем диване. Родственница говорила мне это, и я слышала в ее голосе возмущение и снисхождение одновременно.

Я долго думала об этом разговоре. Я согласилась с родственницей и даже осудила Светлану за ее выбор. Светлана знала, что, сделав резекцию легкого, она сможет спасти свою жизнь, но приняла решение не делать операцию. Боялась ли она хирургического вмешательства? Вспоминая череду Светланиных абортов, я сомневаюсь в этом. Чего вообще она боялась?