Роза и лилия

Еще не раскрыв книгу, Жанна кипела от гнева. Вот уж наплел он со своей любовной тюрьмой! Разве не она была прикована к воспоминанию об этом?

Меня поймал лукавый взглядТой, кто безжалостно играет.Хоть я ни в чем не виноват,Она мне гибели желает,Не длит мне жизнь, а обрывает —Бежать, бежать – одно спасенье!Живые связи разрушает,Не слушая мои моленья.[39]

А может, существовала какая-то другая женщина? Но откуда у него было время ее обхаживать? Франсуа исчез из Парижа на семь месяцев после дела Шармуа и вернулся лишь для того, чтобы поучаствовать в ограблении Наваррского коллежа. Самое время ухаживать – в промежутке между убийством и грабежом.

Это если вообще была женщина, сказала себе Жанна. Все стенания Франсуа могли быть адресованы вымышленному персонажу, а главным была не любовь, а желание пожаловаться. Этот безумец просто хотел выдавить слезу у читателя, прикинувшись страдальцем.

Вечером Филибер немного остудил ее гнев.

– У него есть только талант, не отнимай хоть это, – сказал он.

Он читал стих за стихом, ища хоть какое-нибудь указание на Жанну.

– Нет, он не упоминает тебя нигде, а просто хочет завещать свое сердце в оправе из стихов.

– Вот уж ковчежец, от которого не дождешься чудес!

– Но почему он посвятил «Лэ» Жаку Рагье? – спросил Филибер.

– Это кто еще такой?

– Это сын Любена Рагье, королевского повара.

– Нашего короля?

– Да.

– Откуда ты знаешь?

– Мой отец нотарий. Два года назад он продал Любену Рагье собственность дворянина, который кончил свои дни на виселице, Ренье де Монтиньи.

– Я думала, что дворянам отрубают голову?

– Вообще-то да, но этот, к несчастью, носил тонзуру, а Церковь от него отказалась.

– Отчего?

– Он украл потир.

– Все это очень странно! Ты имеешь в виду, что Вийон оставляет нечто сыну королевского повара, чей отец купил собственность вора?

– Именно это я и имею в виду!

– И это значит, что Вийон был накоротке с королевским поваром?

– Если не с ним, то уж с сыном наверняка.

– И что он ему оставляет?

– Да вот же стихи:

Отдам Папенов водопойРагье – не может быть в излишкеВода, где заняты едой,А я ему «Сосновые шишки»

Дарю кабак, уважь страстишки![40]

– Все это малопонятно, – вздохнула Жанна.

– Ты же видишь, тут сплошные намеки, – ответил, смеясь, Филибер.

– Да, но если их нельзя понять, кому они нужны?

Филибер, казалось, пришел в замешательство от такого простого вопроса.

– Самое смешное, – сказал он, – что Вийон над кем-то издевается по совершенно неясному поводу, завещая ему добро, которым сам не владеет.

– Вот здорово, – сказала не желавшая сдаваться Жанна. – Представь себе, что я завещаю тебе дворец Турнель. Тебя никто не знает и меня тоже. Разве это смешно? Ты думаешь, кто-нибудь повеселится?

– Жанна! – воскликнул Филибер. – Ты права и заблуждаешься одновременно. Послушай-ка это:

Где кавалеры записные,Которых раньше я знавал,Кто песни распевал лихиеИ бодро языком трепалНаедине иль прямо в зал?

Всем тем, кто спит на смертном ложе,Хочу, чтоб рай укрытьем стал,А тех, кто жив, помилуй Боже![41]

– Он что, первый открыл, что мы смертны? И поэтому проводит свою земную жизнь, погрязнув в пороке? Он грабит часовни и просит прощения у Бога? Разве не лицемерен тот, кто без устали порицал лицемерие?

– Вижу, что ты никогда его не простишь, – сказал Филибер, закрывая книгу.

Жанне надоели все эти жалобы на лживый и лицемерный мир, сдобренные раскаянием, которое казалось ей деланным, и она отдала книгу Филиберу. Одно присутствие этих страниц в ее доме словно приманивало всякую нечисть. Единственное, что было ей любопытно, так это связь Франсуа с королевским поваром. Не через него ли он познакомился с герцогом Бурбонским? Любопытство это было чисто эгоистическим: ей вовсе не хотелось, чтобы в один прекрасный день при дворе принялись с легкой руки Франсуа судачить о ней и ее сыне. Нет, она не намерена расставаться с тем, чего добилась. Когда-то Франсуа сказал ей в лицо, что для дворян она все равно останется безродной бродяжкой, но теперь они с ним оказывались по разные стороны стены.

Ей стало еще горше от того, что она разлюбила некогда обожаемого человека.

Любовь, как и птица, хочет найти удобную ветку на дереве до наступления ночи. А ее любви, видно, так и суждено вечно перелетать с дерева на дерево.

Скоро ее предчувствие подтвердилось.

Как-то раз майским утром на улицу Бюшри явился хорошо одетый горожанин с приятным лицом. Он сказал, что хотел бы поговорить с Жанной.

– Я Итье Бонсержан, отец Филибера, – представился он, садясь.

«Можно не продолжать», – подумала Жанна.