Розанов

Какие-то слухи до нее, несомненно, доходили. Не могли не доходить. Гнала она их прочь? Пыталась на мужа воздействовать? Перевоспитать? Убедить? Судя по розановским письмам, она просила его: «Перестань спорить с церковью. Она “святая”…» Но у него в ответ: «и опять – еще сильней негодование…» Сама она позднее, уже после смерти мужа, рассказывала Дурылину: «В нем было два человека. Иногда я на коленях его просила: “не пиши этого. Не печатай”. Он всегда мне давал первой прочесть и первая книга его – мне». То же самое, но в более приглаженном виде вспоминала и Татьяна Васильевна: «Мама газеты никогда не читала, кроме папиных статей… читала также все папины статьи в газетах. Эти статьи прочитывала она очень внимательно и серьезно, часто папу останавливала, когда видела, что он уж очень резко выступает в печати, всегда говорила: “Вася, это ты нехорошо написал, слишком резко, – обидятся на тебя”, или же “Слишком интимно пишешь о детях, это не надо в печать помещать”. И большей частью отец слушал мать, выбрасывал целые куски написанного или даже не отдавал вовсе в печать. Папины книги она читала все, по нескольку раз от доски до доски и как-то интуитивно очень все понимала, хотя образования у нее не было, и писать она почти не умела».

Возможно, все так и было, только вот непохоже, чтобы Розанов ее действительно слушал или давал читать всё

, им написанное. И тогда она – замолкала. Если приручить мужа не получилось даже у закаленной Суслихи, чего уж там говорить про смиренную Варвару Дмитриевну?

Еще летом 1891 года, то есть сразу же после венчания, Розанов писал Страхову о своей второй жене: «Она, правда, – нескончаемая доброта и нежность, без всякой распущенности и даже слабохарактерности. Я потому так надеюсь на свое исправление в будущем, что, будучи сам несколько отступающим от нормы, окружен буду любовью и вниманием людей в высшей степени нормального уклада жизни и нормального состояния духа; как очень впечатлительный и поддающийся влияниям человек сам выправлюсь в полное соответствие с нормою».

Но вот этого-то как раз и не произошло, и какое угодно определение можно подобрать к герою нашей книги, но только не связанное со словами «норма», «нормальный», «исправление» или «правильный». Напротив, чем дальше, тем его расхождение с нормальным укладом жизни и правильным состоянием духа становилось острее. А что касается сильного характера Варвары Дмитриевны, то, возможно, он таким когда-то и был. Однако если называть вещи своими именами, то жизнь с Розановым эту женщину сломила, о чем и предупреждал ее сокурсник и друг Чехова Григорий Иванович Россолимо, к которому она ездила на консультацию в далеком 1890 году, перед тем как связать со впечатлительным и поддающимся влияниям В. В. свою несчастную судьбу.

Проклятые опыты

Розанов свою «мамочку» боготворил, это правда. Звал своей совестью. Писал: «Без “беляночки” (жена) – нет меня. Ах, как бы хотел я сказать всему миру: “Что вы думаете, гадаете, сомневаетесь о ‘Розанове’ (критика): ‘Розанова’ – нет. ‘Есть’ кто-то за ним. Молчаливый. Грациозный. Весь поэзия и смысл. Весь дума и вдохновение. Вот ‘это’ он только ловит, чует, прислушивается; вдумывается в ‘поучение’, ему открывшееся – и тогда пишет. Без нее – нет меня, как литератора; нет как ума

и как силы. Ничего нет: но когда она – за мною: я – всесилен”». А в письме Флоренскому утверждал: «Варю я оцениваю “как высшее существо на земле” (без преувеличения и без иллюзии

)». Правда, в другом письме уточнял: «Теперь уже ее характер несколько испорчен, она бывает криклива и гневлива: но какой агнец милый и добрый была в начале, и сколько бесконечной любви ко мне, к детям, к ее старушке-матери (тоже чудный человек)».

«Как В. В. Розанов любил свою Варвару! – вспоминал много лет спустя Корней Чуковский. – Здесь была его святыня – эта женщина с неприятным хриплым голосом, со злыми глазами, деспотка. Ее слово было для него – закон. Меня она терпеть не могла. Не выносила, насколько я помню, и Бердяева. “Фальшивые люди!”– говорила она».

Деспотична она была или нет – а Чуковский мог быть сам пристрастен и злопамятен, – но все равно складывается впечатление, что женское счастье давалось Варваре Дмитриевне тяжело и просило за себя слишком высокую цену, а все дифирамбы, спетые ей мужем в «Уединенном» и «Опавших листьях» («20 лет живу в непрерывной поэзии… В друге мне была дана путеводная звезда… Судьба с другом открыла мне бесконечность»), а также в письмах разнообразным корреспондентам, были слова, слова, слова, на которые он был великий мастер, что позднее очень точно сформулировал поэт русского зарубежья Ю. П. Иваск, когда писал о Розанове: «…на самом деле, даже в семейном кругу, он оставался одиночкой, неврастеником-романтиком декаданса; он обожал свою болящую жену, Друга, но и субъектом и объектом его песни песней был все тот же Василий Васильевич – отнюдь не патриарх, а нарцисс. Все его самые заветные слова всегда о самом себе…»