Рождение советских сюжетов. Типология отечественной драмы 1920–х — начала 1930–х годов

Хотя центральный герой той же пьесы, революционер Донаров, и декларирует: «На случайностях историю не строят. Неизбежности закон, времени расчет для этого необходимый, — вот на чем мы строим наше счастье: оно в сознаньи, что верно взят наш путь», — в чем именно состоит идея «верного пути» и какова его цель, остается неясным.

Персонаж пьесы Ромашова «Бойцы» красный командир Гулин ощущает себя создателем нового мира: «А мне ходить по нашей земле весело. Она у меня звенит под ногами, как бубен. <…> Мы новые люди в истории, Ершов. Пойми: мы эту старушку-историю по-своему повернули. <…> мы историю создаем».

Молодая жена Гулина Аня просит: «Раньше ты мне много рассказывал о боевых делах, о подвигах, о революции…

Гулин. О боевых делах, о подвигах все рассказано. Кому они нужны, кроме истории? <…> А история — хитрая баба. С ней держи ухо востро. <…> Люди <…> будут смеяться над историей, а пока она еще нет-нет да и усмехнется в глаза».

{402} Реплики ромашовского героя сбивчивы, но красноречивы.

Наделяя «историю» человеческими свойствами (используя антропологизирующие определения «старушка-история» и грубовато-фамильярное «хитрая баба»), герой держится с ней настороже, признавая за ней силу и ожидая подвоха, — схоже с тем, как в древней мифологии герои беседовали с богами.

Прочитывается и противопоставление мужского начала — женскому: герой-мужчина должен покорить «хитрую бабу», которая «усмехается ему в глаза»; явственно ощутим в репликах и оттенок неуверенности в собственных силах, хотя об истории персонаж говорит как о чем-то, равновеликом ему самому, что возможно и нужно подчинить.

Что, собственно, понимается под словом «история» героями ранних драматических сочинений?

Сколько-нибудь внятная содержательная концепция исторического времени (памяти, традиции) отсутствует, но персонажи надеются, что сегодняшние пестрые события когда-нибудь потом, «завтра», сложатся в «Историю». Хотя вовсе не уверены в том, что они сложатся в «правильную» картину.

«Макарыч. История любит хирургические методы. Это следует, Виктор, записать в календарь. А то историки все напутают.

Виктор. Историки? (Смеется.) Если обстоятельства снесут нам голову, то мы помрем, и некому будет писать нашу историю. Если мы победим, так ведь будет писать каждый… И мы напишем о себе столько вздору…» (Никитин. «Линия огня»).

Одну из картин второго действия этой же пьесы открывает следующая драматургическая ремарка:

«В центре огромное, как ворота, окно. Полным светом оно освещает маленький зал… С потолка висят матовые диски для отражения света. На самой авансцене, сбоку, в том месте, где в „русских“ операх обычно помещают „гусляра“, за пишущей машинкой сидит секретарь-машинистка, т. Блюм…»

Секретарь-машинистка, занимающая место «оперного гусляра», то есть современный сказитель (летописец), сочиняет сумбурное вступление к техническому докладу героя (руководителя стройки): «Бешеный рост нашей работы… обостряет нашу борьбу… Издыхающие отбросы <…> тянут кровавые лапы… Бурный конь — наша работа — несет нас стремительным карьером…»

{403} Несоединимые одно с другим и тем обессмысленные клише, воссоздающие путаное мышление героини, не могут составить внятную картину происходящего.

Еще одна выразительная фигура летописца революции возникает в пьесе Катаева «Авангард». Старик Урусов, отсидевший больше двадцати лет в царских застенках, счастлив: «… я воспитываю пчел и собираю для коммуны мед. По утрам я пишу историю Великой русской революции…» Но и этому летописцу не суждено оставить свидетельство о современной истории: он умирает в самом ее начале.

Рассмотрим, как выстраивалась концепция исторического времени в пьесах советских драматургов 1920-х годов и как выражалась идея истории в человеческом измерении в конвенции времени новой драмы.

Прежде всего провозглашается наступление «нового», небывалого прежде времени, времени иного, лучшего качества. Нового во всех отношениях — календарном, эмоциональном, даже физическом.

Распространяется идея жизни «с чистого листа», которая начинается с этой минуты (дня, какого-то поступка), то есть манифестируется обрыв связей, воспоминаний — жизни в истории[430].

«Родились мы сегодня и строим наше завтра, — говорит Наталья Мугланова, радуясь: — Я снова родилась» (Ромашов. «Конец Криворыльска»).

Новая, «только что родившаяся», не знающая никакого «вчера» женщина становится «коммунистической Евой», зачинающей новый, отказывающийся от памяти, дефектный мир. Героиня ждет ребенка, и это означает, что он родится от женщины, отказавшейся от прожитой жизни, опыта чувств.

В «Огненном мосте» Ромашова уставший герой «склоняется без чувств над столом», но другой персонаж, доктор Ямпольский, оптимистически восклицает: «Разве в такое время можно умирать? <…> Жизнь еще только начинается».