Есть основание полагать, что у следственных органов Чехословакии просто не было к этому времени серьезных документальных основанийдля обвинений Сланского. С приездом Бесчастного они вдруг появились. Было обнаружено некое письмо «закордонного агента министерства национальной безопасности Чехословакии», которое, якобы, было получено Сланским от сотрудника американской разведки Франка. В нем Сланскому предлагалось уйти на запад и давались пароли. Вслед за этим Сланский был обвинен в том, что в 1946 г. разрешил вернуться в Чехословакию группе бывших участников интернациональных бригад в Испании, которые «оказались троцкистами и которых он впоследствии выдвинул на руководящие посты». Отсюда делался вывод о том, что «Сланский лично руководил расстановкой троцкистов и еврейских националистов на руководящие посты в государственном аппарате Чехословакии».
«Нашлось» и письмо некоей Клойберовой Ирэны в Австрию, которое еще в 1949 г. поступило в МГБ СССР (?!) и только в декабре 1951 г. обнаружилось. При его специальной обработке была обнаружена тайнопись, а на одной из страниц — подпись Сланского. Расшифрованный текст свидетельствал о том, что «секретариат ЦК КПЧ вынес решение ослабить прогресс социализма на всех участках, потому что он является слишком суровым для Чехословакии».
Интересно и то, что в одном из донесений в Москву Бесчастный прямо указывал, что «органы государственной безопасности Чехословакии наиболее активно стали проводить следствие после решения Политбюро ЦК ВКП(б), с которым приезжал в Чехословакию один из членов Политбюро». Обнаружить эти документы в архивах пока не удалось.
Что касается всей переписки по делу Сланского, то ее история также весьма интересна и показательна. Накануне ХХ съезда КПСС А. Новтоный попросил новое советское руководство «разобраться в деле Сланского», так как этому должен быть посвящен специальный пленум ЦК КПЧ. Сразу после получения этой просьбы 18 января 1956 г. все эти документы были сожжены. А 27 января 1956 г. Президиум ЦК КПСС утвердил текст ответа Новотному (его составили Суслов и Пономарев), в котором сообщал, что «документы по этому делу не обнаружены в архивах» и предлагал не ставить на обсуждение этот вопрос до обмена мнениями. Тогда же был специально допрошен А. Д. Бесчастнов. Он, в частности, сказал, что при первой встрече с Готвальдом тот заявил, что он сам думал заняться делом Сланского, но «очевидно, в Москве больше знают об этом деле и имеют больше материалов, чем в Чехословакии». Бессчастнов также прямо заявил, что инструктируя его при выезде из Москвы, Игнатьев сослался на прямую директиву Сталина об аресте и предании суду Сланского.
Маниакальную подозрительность Сталина по-своему и в своих интересах использовали и лидеры стран «народной демократии», особенно добиваясь экономической и военной помощи. Так, 2 апреля 1951 г., в разгар советско-югославского разрыва, на прием к Сталину прибыл председатель совета министров Албании Э. Ходжа в сопровождении начальника Генштаба Б. Балуку. Сталин принял его в присутствии Молотова, Маленкова, Берии и Булганина. Когда Сталин поинтересовался чем именно вызван внезапный визит в Москву албанского лидера, тот заявил изумленным слушателям о готовящемся нападении на Албанию со стороны Италии, Югославии и Греции и предложил рассмотреть карты, планы действий партизан, мобилизационный план развертывания армии. В то же время он посетовал, что албанская армия обладает лишь 25 танками и попросил «в связи с такой напряженной обстановкой» оказать крупную военную и материальную помощь. Заметив, что «югославы хотели попугать, но не следует бояться и поддаваться на провокации», Сталин спросил Ходжу откуда у него информация о предстоящей тройственной агрессии. Слегка смутившись, тот был вынужден признать, что «албанское правительство точно не знает, нападут эти страны или нет» и спросил у Сталина на чем следует сосредоточиться в дальнейшей деятельности. Советский лидер ответил «Главное состоит в том, чтобы очищать партию от врагов и укреплять органы внутренней безопасности».[73]
Помощь, впрочем, он тоже предоставил.