Рожденная в гетто

Мои заметки отрывочны. Я не умею передать словами ее образ, хотя в душе он у меня сохранился очень ярко. Как это объяснить? Например, я вижу дерево перед моим окном, и это дерево остается у меня в сознании – оба дерева тождественны. Дерево перед моим окном срубили, но в моем сознании оно продолжает существовать. Но чтобы читатель его увидел таким же, каким его вижу я, – это под силу хорошему писателю. А я, к сожалению, таковым не являюсь.

Мы часто называли Ариелу «партизаном». Ей можно было доверить любую тайну – она не выдаст. Да и про себя она мало рассказывала. Я могла только догадываться о ее прошлой жизни по каким-то незначительным ее реакциям или словам. Когда она была здорова и была в Москве, она всегда 9 Мая, в День Победы, ходила или к Большому театру, где собирались бывшие фронтовики, или в Парк культуры. Всегда ходила одна. Я ее спрашивала иногда: «Зачем?» – она только своим особенным движением пожимала плечами и отвечала что-нибудь незначительное. У нее было особое отношение к войне и к победе.

Охотно рассказывала она про своего отца. Думаю, что ее доброта – от него. Она любила своих родителей – и в рассказах о них была открыта, если ее о чем-нибудь спрашиваешь. Но никогда не вспоминала о своем муже-французе или о работе в кабаре, кроме каких-то незначительных мелочей. Работа в кабаре и трудная одинокая жизнь в первые годы в Париже надолго оставили след в ее лице. С годами, когда жизнь налаживалась и материальная сторона выправлялась, изменялось и лицо: становилось более определенно очерченным, с красивыми глазами, крупным породистым носом, очень хорошей светлой улыбкой. От болезни и от рефлекса выживания с годами появилась у нее новая черта: иногда в разговоре она вдруг уходила в себя – «глаза зрачками в душу», и я понимала, что пора мерить давление или принимать лекарство. Но когда ей было что-нибудь по-настоящему интересно (в разговоре, на спектакле, в магазине или на выставке), она забывала про свою болезнь, и только по синеющим пальцам мы понимали, что опять надо вытаскивать таблетки. Но так было в последние годы, а раньше, даже когда руки и губы синели, мы с ней не очень пугались.

Я помню, как много лет назад в Вильнюсе мы опаздывали на автобус. Бежать она, конечно, не могла, но я ее все равно торопила: «Ну, давай, Ариела, еще немного!» И когда ее руки стали почти черными, мы поняли, что надо все-таки остановиться и подождать. Тогда эти приступы проходили быстро…

21 декабря 2008 года в воскресенье позвонила из Парижа вечером Ариела. Спросила, что нового, я ей рассказала, что днем в Доме кино я сама себе вручала приз Роллана Быкова, т. е. должна была вручать режиссеру, но он не пришел, пришлось приз взять себе, чтобы потом передать. Мы посмеялись. Она сказала, что с кашлем у нее, как тогда, появилась кровь. Я ее утешала, что, мол, как и раньше – пройдет, тем более что последний год она стала чувствовать себя лучше, правда, стала почему-то болеть спина.

А на следующее утро Ариела позвонила мне уже из больницы и сказала, что, похоже, на этот раз ей не выбраться. С ней неотлучно был Моня. Днем Ариела впала в кому. И вечером 23 декабря 2008 года перестала дышать…

Когда я на следующий день позвонила братьям Ариелы в Париж, подошел Бен. И большой, сильный Бен плакал как ребенок…