Рожденная в гетто

Именно так она, уже совсем больная, взялась за организацию выставки памяти знаменитого стилиста и визажиста Льва Новикова в Галерее «Дом Нащокина». Всем сама позвонила, попросила, убедила, деньги достала. При этом ею никогда не двигали честолюбивые намерения или корысть – ее имя зачастую даже забывали упоминать в списках спонсоров и доброхотов. Да ей это было и не нужно. Ее просили – и она делала все, что могла. И даже больше! Ее просили, но ее хрупкие руки были уже протянуты для мгновенного движения навстречу, для этого жеста – отдать, одарить, помочь. В нем вся Ариела. Ее щедрость, ее доброта, ее мгновенный отзыв на чужую боль и страдание.

Может быть, это шло из детства, где было столько страшной тьмы, смертельной опасности, потерь. Незадолго до кончины она взялась за воспоминания о каунасском гетто, в котором во время войны жила вся ее семья, где она выжила случайным, чудесным образом, но выжила. Почему? Она вспоминает свою жизнь, в которой было много всего. И эти страшные страницы, написанные легким насмешливым почерком, почему-то совсем не вяжутся с ее благополучным видом. Впрочем, яркое оперение – это прежде всего камуфляж и защита. Никто не должен ничего знать, никому не должно быть дела до того, что скрывается за всегда любезной улыбкой и растерянным близоруким взглядом сквозь дымчатые очки в модной оправе.

Последний раз мы виделись с нею прошлой осенью на вернисаже Sotheby’s в Москве. В полутемных залах особняка на Гоголевском бульваре ее силуэт выглядел на фоне белых стен едва различимой тенью. Все те же распущенные волосы по плечам, та же прозрачная хрупкость, которую только подчеркивали слишком яркие румяна, наложенные густым слоем. Я знал, что она больна, что неважно чувствует себя ее муж, за которым она самоотверженно ухаживала. Теперь она редко появлялась на публике. Тем более что и состав этой публики за прошедшие годы сильно изменился. И теперь уже трудно было кого-то удивить разговорами про Париж и нарядами от Sonya Rykiel. Мы ходили мимо миллионных импрессионистов и дорогущих передвижников. Кто-то активно приценивался, кто-то выяснял эстимейт в каталоге, кто-то обсуждал цены прошедшего аукциона в Кремле. Все это была другая жизнь, которая к Ариеле уже почти не имела никакого отношения. Она чувствовала себя здесь кем-то вроде прохожего из второго акта «Вишневого сада»: какие-то люди, которых она не знала, какие-то картины, которые ей были совсем не нужны. И эта ноябрьская темень за окном, куда она должна была вот-вот уйти. Напоследок она снова страстно приглашала меня с женой в Villon в Вильнюс. «Приезжайте. Приезжайте просто так. Там хорошо. И повара мы сменили. И теперь там новое СПА. Вам понравится. Если соберетесь, дайте знать. Может быть, я тогда тоже выберусь на week-end».

Не собрались. И она не выбралась. А я сейчас вспоминаю встречу Нового 1996 года в том же ресторане Villon. И как вдруг обрушился за окнами золотым дождем праздничный фейерверк. И как мы с женой танцевали под аббовский новогодний шлягер «Happy New Year», и так хотелось думать, что все это будет длиться долго-долго. И таких новогодних подарков будет еще много. Но, в сущности, он был только один. И тот от Ариелы.