Ртуть

В юности Джеффрис отличался редкой красотой, даже по меркам поколения, давшего миру таких адонисов, как герцог Монмутский и Джон Черчилль. Особенно хороши были глаза; может быть, поэтому юный Даниель Уотерхауз всякий раз цепенел под их взглядом. В отличие от Черчилля, Джеффрис с годами подурнел. Живя в Лондоне и карабкаясь со ступеньки на ступеньку – поверенный герцога Йоркского, борец с мнимыми заговорщиками, верховный судья и, наконец, лорд-канцлер, он заплыл жиром, как баранья почка. Брови выросли в огромные кустистые крылья, почти рога. Глаза хранили былую красоту, но смотрели уже не с юного безупречного лица, а из своего рода амбразуры между складками жира и ощеренными бровями. Прошло, наверное, лет пятнадцать с тех пор, как Джеффрис мог припомнить всех, кого отправил на смерть; он должен был сбиться со счёта если не на папистском заговоре, то уж точно на Кровавых ассизах.

Во всяком случае, Даниель смотрел в глаза лорд-канцлера и не мог отвести взгляд. В некотором смысле Джеффрис просчитался, задумывая этот спектакль. Снотворное, вероятно, подмешали Даниелю в кофейне; затем подручные Джеффриса похитили его, когда он заснул в лодке. Однако под действием опия он до последнего мига забывал испугаться.

Дрейк не испугался бы и без всякого опия; в этой самой комнате он обличал архиепископа Лода в лицо, зная, что его ждёт. Даниель до сих пор держался храбро лишь потому, что плохо соображал. Сейчас же, глядя в лицо Джеффриса, он вспомнил все ужасы, которые про него слышал. О диссидентах, что «кончали с собой», перерезав себе горло до самого позвоночника; о повешенных в Таунтоне, умирающих долгой мучительной смертью, о том, как герцогу Монмутскому отрубили голову с пятого или шестого удара, в то время как Джеффрис смотрел на него вот этими самыми глазами.

Мир утратил всякие краски. Что-то белое и воздушное возникло рядом с лунным лицом – рука в кружевной манжете. Джеффрис схватился за один из штырей.

– Говорите, ваша революция не связана с насилием, – сказал он. – Советую вам серьёзней задуматься над природою революции. Ибо, как вы видите, этот крюк сейчас наверху. Другой внизу. Верно, мы можем поменять их местами, совершив переворот

.

Джеффрис повернул ошейник, всем весом лежащий на Даниелевом кадыке. У Даниеля были все резоны закричать, но он только жалобно силился глотнуть воздуха.

– Ах, только посмотрите! Тот, что был наверху, теперь

внизу. Давайте повернём его, ведь ему это не по вкусу. – Джеффрис вернул ошейник в прежнее положение. – Увы, мы пришли к тому, с чего начали: верхи наверху, низы внизу, так в чём же смысл переворота?

Джеффрис повторил демонстрацию, смеясь тому, как Даниель ловит ртом воздух.

– Можно ли мечтать о лучшей карьере! Медленно обезглавливать однокашников! Мы всячески длили казнь Монмута, однако топор – грубое орудие, Джек Кетч – мясник, и всё закончилось скоро. Ошейник – идеальное средство для перепиливания шеи, с ним я мог бы растянуть смерть Монмута на дни!

 – Джеффрис вздохнул от удовольствия.

Даниель уже ничего не видел, кроме бледно-лиловых пятен в сером клубящемся тумане. Однако Джеффрис, по всей видимости, дал приставам знак поднять стул – вес ошейника переместился на ключицы, и попытки Даниеля вздохнуть увенчались-таки успехом.

– Надеюсь, я избавил вас от глупых обольщений касательно революции. Чтобы низы стали верхами, верхи должны стать низами, но верхи любят быть наверху, и у них есть армия и флот. Революция без насилия невозможна; рано или поздно она закончится поражением, как закончилась поражением революция вашего отца. Вы усвоили урок? Или повторить?

Даниель пытался что-то сказать, а именно – взмолиться, чтобы Джеффрис не повторял. Он должен был взмолиться, потому что демонстрация причиняла чудовищную боль и могла бы его убить, а молчал лишь потому, что гортань не работала.