Ртуть

– Лейбниц сказал о перцепциях много такого, чего я до последнего времени не понимал. Вы можете как угодно относиться к Лейбницу. Однако рассудите: Ньютон думает то, что никто до него не думал. Великое достижение, не поспоришь. Может быть, величайшее за всю историю человеческого разума. Отлично. Что это говорит о Ньютоне и о нас всех? Что мозг его устроен по-особому и даст фору любому. Итак, честь и хвала Исааку Ньютону! Восславим его и неведомую силу, породившую этот мозг. Теперь рассмотрим Гука. Гук видит то, чего никто до него не видел. Что это говорит о Гуке и обо всех нас? Что Гук как-то иначе устроен? О нет, Роберт, посмотрите на себя – не обессудьте, но вы сутулый, астматичный, дёрганый, снедаемый недугами, ваши зрение и слух не лучше, чем у людей, не видящих и тысячной доли того, что открыто вам. Ньютон совершает открытия в геометрических эмпиреях, куда нашему разуму не дано воспарить; он гуляет по саду чудес, к которому ни у кого больше нет ключа. Но вы, Гук, стоите на одной земле с обычными лондонцами. Всякий может взглянуть туда, куда смотрите вы. Но то, что видите вы, не видит никто. Вы – мильонный человек, глядящий на искру, блоху, каплю, Луну, и первый, их увидевший. Сказать, что вы ниже Ньютона, значит расписаться в собственной неглубокости, всё равно что сходить на шекспировскую пьесу и запомнить лишь поединки.

Гук некоторое время молчал. В комнате темнело, и он обратился в серого призрака, только алые искорки по-прежнему горели в глазах. Потом он вздохнул; искорки на мгновение исчезли.

– Я непременно раздобуду вам бумагу и перья, если вы об этом собирались писать, сэр, – сказал он наконец.

– Убеждён, что по прошествии времени взгляд, высказанный мною сейчас, утвердится среди учёных, – сказал Даниель. – Это может не поднять ваш статус в оставшиеся годы, ибо слава – былинка, репутация – медленно растущий дуб. При жизни мы можем лишь скакать, как белки, и собирать жёлуди. Мне нет причин скрывать свои мысли, однако предупреждаю, что могу высказывать их сколько угодно и не прибавить вам славы или богатства.

– Станет и того, что вы поведали их мне, в мрачном уединении этой комнаты, – отвечал Гук. – Отныне я ваш должник и обещаю вернуть долг, подарив вам некое сокровище, когда вы меньше всего будете ждать. Многоценную жемчужину.

Вид старшего сержанта заставил Даниеля почувствовать себя стариком. По тому, как о нём отзывались подчинённые, он ожидал увидеть седобородого старца, утратившего в сражениях руки-ноги. Однако, несмотря на шрамы и задубевшую кожу, было видно, что сержанту не больше тридцати. Он вошёл в комнату без стука, не представившись, и принялся осматривать её по-хозяйски, особо примечая, какой участок простреливается из каждой бойницы. Переходя от одной к другой, он как будто представлял себе груды мёртвых врагов на земле внизу.

– Собираетесь вести войну, сержант? – спросил Даниель.

Он что-то писал пером на бумаге и лишь изредка косил на вошедшего глазом.

– Собираетесь её затеять? – отозвался сержант минуту спустя, как будто никуда не торопится.

– Почему вы задаёте мне такой странный вопрос?

– Пытаюсь сообразить, как пуританин сумел угодить в Тауэр сейчас, когда единственные друзья короля – пуритане.

– Вы забыли католиков.

– Нет, сэр, это король их забыл. Многое изменилось за то время, что вы тут сидите. Сперва он бросил в тюрьму англиканских епископов за отказ проповедовать терпимость к католикам и диссидентам.

– Знаю; тогда я ещё был на свободе, – сказал Даниель.

– Вся страна возмутилась, католические церкви запылали как свечки, и король от них отвернулся, пока всё не уляжется.

– Это совсем не то же, что забыть католиков, сержант.

– Да, но с тех пор – покуда вы были в темнице, сэр, – дела у короля стали ещё хуже.

– Покуда я не узнал ничего нового, кроме того, что в королевской армии есть сержант, знающий слово «темница».

– Понимаете, никто не верит, что сын и вправду его.

– О чём вы, скажите на милость?

– Сделалось известно, что королева не была в тягости, просто носила под платьем подушку, а так называемый принц – на самом деле младенец, которого похитили из сиротского приюта и пронесли во дворец в грелке.

Даниель слушал в полном ошеломлении.

– Я своими глазами видел, как младенец выходил из королевиных недр, – сказал он.

– Что ж, профессор, берегите это знание, возможно, оно спасёт вам жизнь. Вся Англия убеждена, что младенец – безродный найдёныш. А король отступает по всем фронтам. Англикане его больше не страшатся, паписты на всех углах кричат, что он отрёкся от истинной веры.

Даниель задумался.

– Король хотел, чтобы Кембридж присвоил степень бенедиктинскому монаху, отцу Фрэнсису, которого весь университет считает засланцем папы римского, – сказал он. – Есть какие-нибудь новости о нём?

– Король пытался натолкать иезуитов и им подобных повсюду, – сказал сержант, – но за последние две недели почти всех отозвал. Кембридж наверняка выстоит, ибо власть стремительно ускользает от короля.

Даниель молчал. Некоторое время спустя сержант заговорил снова, более тихим, дружеским голосом: