Рудольф Нуреев. Неистовый гений

Жесткость Нуреева — это хороший эвфемизм, чтобы не сказать о его злобности, вредности, даже жестокости. Но все в нем было очень запутанным. Когда он запустил термосом в голову Элизабет Платель, то сделал это отнюдь не из презрения. Это было проявлением любви к звездной танцовщице, которую он обожал и которая после этой провокации все‑таки добилась ожидаемого им совершенства. Использовать насилие, выражая уважение к другому, — странный парадокс, не приемлемый большинством людей, но понятный Гислен Тесмар, которая сказала: «Мир танца, неотъемлемой чертой которого являются тесное соседство разнородных людей и вольности, таков: ругательство не является презрением — это всего лишь показатель внимания. С танцовщиком, подающим надежды, не церемонятся, потому что хотят, чтобы он выложился до конца. Карьера коротка, нельзя терять время, надо получить быстрый результат. И тогда да, оскорбления Рудольфа были проявлением любви. Как у отца с детьми. Рудольф поступал, как вождь своего племени. Опера была его племенем. Если он допускал вас в свою хижину, значит, вы принадлежали ему…»

^{698}.

Тогда мало кто из танцовщиков (особенно очень молодых) мог понять и услышать это невысказанное. Вот почему между Нуреевым и труппой установилось непонимание. «Нам было по двадцать лет, и мы работали с легендой. Он ждал, что мы придем к нему, но мы не решались…» — сказал мне один из танцовщиков.

Между тем манера работать у Нуреева была весьма и весьма своеобразной. Когда он сочинял хореографию нового балета, то говорил мало. Он никогда не собирал танцовщиков вместе, чтобы предварительно объяснить им основные линии создаваемого произведения. Он просто диктовал последовательность па, показывал их, делал и переделывал, пока не получалось именно то, что ему хотелось видеть. Его связки были очень сложными и мучительными, не все могли их воспроизвести, и если танцовщик испытывал затруднения, нетерпеливый Нуреев тут же заменял его другим. «Вы не говорить, вы делать», — всегда ворчал он, если его одолевали вопросами. Стиль руководства на посту директора был примерно таким же. Мало слов — много жестов. И взгляд — невероятно красноречивый. К тому же Нуреев говорил на своей чудовищной смеси языков, которую не все понимали. А теперь самое время вспомнить о его хронической нетерпеливости. Вот откуда все эти бури, все эти приступы ярости, которые он сам, немного остыв, не без иронии называл «божественными молниями»!

Артистическое и личное непонимание между Нуреевым и труппой достигло апогея при открытии сезона 1984 года. После довольно плохо принятого балета «Ромео и Джульетта», в связи с чем Рудольф сделал публике неприличный жест в день премьеры, труппа решила применить худшую из санкций: артисты проголосовали за забастовку в отношении репетиций «Лебединого озера». Забастовка… Такого слова в лексиконе у Нуреева еще не было. На этот раз труппа была задета тем, что Нуреев хотел поставить свою версию, в то время как в репертуаре уже была версия Владимира Бурмейстера, которую танцевали в Опере с 1960 года. Но Нуреев ненавидел эту постановку! По его мнению, роль принца в ней была слишком мала, к тому же главный герой больше походил на комического шута, запутавшегося в любовных приключениях.

Голосование за забастовку было массовым: почти все 150 артистов (за исключением шести человек) сказали «да». Две недели танцовщики противостояли совершенно подавленному таким оскорблением директору.

В первый раз Нуреев подумал об уходе. Он больше не мог, он чувствовал себя оплеванным, преданным… Желание уйти было сильным и появлялось впоследствии довольно часто. «Рудольф намеревался уволиться каждые три недели, — вспоминал Жан‑Люк Шоплен, сменивший в 1984 году Тьерри Фуке на посту администратора балета. — В состоянии абсолютного бешенства он диктовал заявление об уходе. Моя секретарша начинала рыдать. Дело дальше этого не шло, и он уходил в свой кабинет‑закуток играть на пианино, чтобы успокоиться»^{699}.