Рудольф Нуреев

Не в силах жить без музыки, умирающий Нуреев нашел для себя новый, совершенно неожиданный вид деятельности, в котором проявил себя очень успешно – всерьез занялся дирижированием и удивил своими способностями и трудолюбием даже профессионалов. Нуреев употреблял выражение «грызть партитуру», рассказывая о дирижировании. Он начал с «Аполлона Мусагета» Стравинского, затем была «Серенада» Чайковского, симфония Гайдна, Моцарт, Бетховен, Прокофьев…

Несколько уроков Нурееву дали Герберт фот Караян и Леонард Бернстайн. У него неплохо получалось, и Рудольф снова почувствовал себя живым. У него было множество планов: «Хочется играть и Стравинского, и Штокгаузена, и Айвза. На музыку Чарльза Айвза в 1985 году я сделал для труппы Парижской оперы балет “Вашингтон-сквер”. Это спектакль на целый вечер… Чайковский. Он выигрывает. К его музыке нельзя оставаться равнодушным. И, конечно, если хорошо дирижировать Моцарта, то это счастье. И Бетховен! Такая приходит эйфория, такой адреналин…»[99]

Нуреев планировал дирижировать в Вене, потом в Польше, Софии, Зальцбурге, Будапеште, Пльзене… Он вновь приехал в Россию в 1992 году, незадолго до смерти, но не в Санкт-Петербург, а в Казань. Нуреев принял настойчивое предложение руководства Татарского театра оперы и балета имени Мусы Джалиля выступить в Казани в любом качестве. Само собой, ни о каких танцах уже не могло быть и речи: к этому времени он был уже полной развалиной, ему оставалось жить всего несколько месяцев, и он даже не мог самостоятельно спуститься по трапу самолета.

В марте 1992 года он вышел из вагона, небритый, закутанный в теплый шарф, в своей неизменной береточке. Нуреев был тяжело болен: у него не спадала температура, мучил озноб. Несмотря на это, он познакомился с балетной труппой и оркестром, и был со всеми вежлив. Его знакомые вспоминают, что в последние месяцы он вообще сильно изменился, стал менее резким, более тактичным.

Увы, в то время в Казани с комфортом были большие проблемы. В гостинице Молодежного центра, где Нурееву выделили лучший номер, лифт не работал, и приходилось подниматься по лестнице пешком. Друзья и сопровождающие вынуждены были подталкивать его, помогать, иначе подъем было не осилить.

Привыкший к роскоши Нуреев смирился с бытовыми неудобствами и, несмотря на недомогание, проводил по две репетиции в день. В итоге выступление прошло очень хорошо. Действительно хорошо.

Владимир Яковлев, художественный руководитель балета театра, вспоминал, что Нуреев «…дирижировал “Щелкунчиком”. Когда после спектакля начались поклоны, встал у первой кулисы, чтобы видеть зал. Я сказал: “Рудольф, пора на выход”. Он не поверил, переспросил: “Это меня? Мне аплодисменты?”. Я взял его за руку и вывел на сцену. Помните финал фильма “Берегись автомобиля”, где Смоктуновский останавливает троллейбус? У него было такое же лицо – беззащитное и счастливое. И весь он светился какой-то тихой радостью. Потом он к каждому актеру подошел, каждому пожал руку, посмотрел в глаза. Я понял, что он так прощался и хотел, чтобы его таким запомнили»[100].

Сразу после спектакля на небольшом банкете в директорской ложе Нуреев дал согласие, чтобы фестиваль классического балета в Казани, проходящий в театре весной, носил его имя.

Смерть

Несмотря на сознание собственной обреченности и ухудшение физического состояния, Нуреев продолжал работать. Дух этого необыкновенного человека не могло сломить ничто.

Последняя постановка Нуреева – «Баядерка» Людвига Минкуса – состоялась в конце 1992 года, когда он сам уже стоял на пороге смерти. Строго говоря, это была совместная постановка: Рудольфу много помогала приехавшая из России Нинель Кургапкина, используя в качестве основы хореографию Мариуса Петипа. В 1998 году она дала интервью газете «Коммерсантъ», в котором честно призналась, что никогда не была в восторге от спектаклей, поставленных Нуреевым, и что как балетмейстер он не стал законодателем мод. Ее мнение разделяли и многие критики. Хотя сам Нуреев считал иначе, говоря: «Я танцевал, конечно, неплохо, но мое будущее – в постановках».

Во время постановки «Баядерки» Нуреев уже не совсем ясно соображал и был не в силах продумать все действие балета. У него в голове были лишь фрагменты. Кургапкина вспоминала: «И слава Богу, что Нуреев не стал ставить сам, то есть заново переделывать спектакль. Только добавил мужские танцы: во втором акте, на свадьбе Гамзати, и в последнем, когда у Солора галлюцинации, – мужчины с огоньками в руках вводили героя в мираж “Теней”. Он обожал мужские танцы, обожал мужчин – это его всегда вдохновляло. Но мужские массовые танцы не испортили спектакль – в основном Нуреев оставил все, как я показывала»[101].

Однако о роли Кургапкиной в этой постановке пресса предпочла умолчать: имя Нуреева было использовать куда выигрышнее.