Руфь. Непреклонная

Прошло пятнадцать лет со смерти Елимелеха, но до сих пор боль утраты неожиданно оглушала Ноеминь. Эта боль уже не была такой острой, как в первые дни после его смерти, но и не прошла полностью. Ноеминь думала, что страданий более сильных, чем те, которые она испытала, потеряв мужа, не бывает. Но так она думала до того, как скончались ее сыновья. Теперь Ноеминь буквально погрузилась в море скорби и печали.

Она больше не могла даже молиться. Прежде у нее всегда был лучик надежды, и она всегда чувствовала Божье присутствие. Теперь у нее было ощущение, что Бог недосягаем для нее, Его милости предназначены не для нее. Все ее молитвы были подобны дыму, уносимому ветром. Каждая молитва. Возможно, Елимелех, в конце концов, был прав. Бог стоит в стороне, наблюдая за ее страданиями.

Боже, где ты? Как мне найти Тебя?

Ноеминь хотела оправдать себя перед Его судом. Разве она не просила своего мужа остаться в Вифлееме? Разве она не умоляла его довериться Богу? Разве она не молилась о том, чтобы Бог изменил решение Елимелеха, и тогда они вернулись бы домой? Разве она не хотела уйти домой после смерти мужа? Разве она не пыталась убедить своих сыновей возвратиться в землю, обещанную Богом? Но Махлон и Хилеон к тому времени были уже достаточно взрослыми, чтобы самим решать свою судьбу.

«Что у нас там есть? Здесь наш дом».

Их сердца давно уже отвратились от Бога и от земли обетованной. Их дом в Вифлееме был для них не более, чем дурным воспоминанием, местом лишений и страданий. Их отец ни разу не сказал о нем ни одного доброго слова. Как же у них могло возникнуть желание вернуться туда? Они плохо знали еврейские обычаи и закон, потому что Елимелех пренебрегал своими обязанностями. Он не учил своих детей истории израильского народа, закону Моисееву, путям правды. Ее сыновья видели, как жил их отец, и поступали так же, как и он. Когда отец умер, они стали прислушиваться к старейшинам Кирхарешета и к священникам Хамоса. Они поступали, как хотели, в угоду своим желаниям, вплоть до того, что взяли себе в жены моавитянок. О, сколько огорчений доставляли Ноемини ее сыновья!

Все, что она говорила им, для них не имело никакого значения. Они любили ее, но она была всего лишь женщина. Что она понимала? Так они говорили. Так их научил думать Елимелех.

Ноеминь посмотрела на спящих невесток. Как странно, что теперь они были ее единственным утешением, эти молодые женщины, из-за которых она столько пережила, когда впервые услышала о них. Иноземные жены! Позор Израиля! О, в каком отчаянии была Ноеминь. Когда Махлон привел Руфь, а Хилеон — Орфу, ей удалось изобразить радость. Что ей оставалось делать? Она не могла рисковать любовью сыновей. Ноеминь надеялась, что будет иметь хоть небольшое влияние на их молодых жен.

Теперь они, как и она, вдовы и так дороги для нее, как если бы они вышли из ее утробы. Ничто так не сближает людей, как общее страдание. Ноеминь помнила, как с самого начала она приняла девушек и старалась наладить с каждой из них добрые отношения, чтобы сохранить в доме мир. А втайне молилась, чтобы Орфа и Руфь смягчили свои сердца перед Богом Израилевым. Если бы она могла научить их истине Божьей, то, возможно, была бы надежда для следующего поколения. Но теперь ее последняя надежда на будущее рухнула.

Прошлой весной Хилеон неожиданно заболел горячкой. Потом долгая болезнь свела в могилу и Махлона. Хилеон умер в течение нескольких дней, без особых мучений, но несчастному Махлону в такой милости было отказано. Когда он заболел, боль не прекращалась. Ноеминь была не в силах что-либо сделать и могла только смотреть, как ее старшего сына, первенца Елимелеха, изводила болезнь. Она бесчисленное множество раз молила Бога, чтобы Он облегчил его страдания, чтобы на нее Он возложил все грехи ее мужа и сыновей, но медленно тянулись дни. Бедная Руфь, верная, любящая Руфь. Сколько ночей она пыталась облегчить страдания Махлона, но все заканчивалось слезами от понимания собственной беспомощности! Иногда Ноемини хотелось убежать из города в поле и там кричать, рвать на себе волосы и посыпать голову пеплом. Она разрыдалась, когда Махлон поднял на нее глаза раненого зверя, мучающегося в предсмертной агонии и охваченного страхом.