Рука, что впервые держала мою

— Может, и вправду тяжело. Не очень-то представляю Элину в группе — она, скорее, одиночка.

— И, говорит, Иону туда не взять — кричать будет без конца. — Тед снова хмурится. — У него колики, и кормить его она может только дома. Он визжит, брыкается, и ей остается только… сам понимаешь… ждать, пока успокоится, а он может и час кричать. — Тед переводит дух. Приятели смотрят друг на друга.

— Понял, — кивает Симми. — Может, зайду к вам. В выходные.

— Воспитанные люди, вообще-то, спрашивают разрешения: «Можно к вам?» А не как ты: «Я зайду».

— Я не спрашиваю твоего разрешения. Я не к тебе иду, а к Элине. И к недавно нареченному Ионе. А ты можешь катиться ко всем чертям.

Тед ухмыляется:

— Ясно. — И смотрит на часы: — Мне пора. — Он встает, бросает на стол какие-то листки. — Извини, Сим. Увидимся. — И уходит.

Идет он своей всегдашней быстрой походкой, чуть подпрыгивая, ноги отталкиваются от тротуара. На ходу достает телефон, звонит Элине. «Привет… Ага… Как ты? Как Иона? Поел?.. А-а. Вот как? Плохо. Прости. Ну, может… Ясно. Ладно… Только что виделся с Симми. Да. Сказал ему про имя. Он говорит… А-а. Ладно. Перезвоню чуть позже». Тед захлопывает крышку мобильника и заходит в студию. В лифте он смотрит, как меняются на табло номера этажей, а дойдя до своего кабинета, падает в кресло. Перебирает бумаги на столе, вставляет за ухо ручку и снова кладет на стол; прикладывается к бутылке воды, ставит поудобнее кресло, несколько раз встряхивает правой рукой. И наконец берется за работу.

Перед ним два экрана, на обоих — застывшая картинка: человек на самом краю крыши, вот-вот сорвется.

Тед двигает мышкой, нажимает на кнопки — рука слегка дрожит, — и фильм разворачивается, кадр за кадром, точно в замедленной съемке. Ноги человека отрываются от кромки крыши, он летит вниз головой, хрупким черепом навстречу земле, руки чертят в воздухе круги, одежда хлопает на ветру, лица не видно, но легко представить его выражение — немой крик ужаса, — и продолжается страшный полет, и нет парашюта, не дернет он за кольцо, не раскроется над ним спасительный шелковый купол; он летит вниз головой, размахивая руками, как ветряная мельница, навстречу беспощадной земле.

Тед снова двигает мышкой; щелчок — рука трижды дрогнула, — и падение остановлено, человек зависает над самой дорогой. Теперь, под другим углом, можно разглядеть его лицо — свирепый оскал, глаза закрыты, — и спас его Тед. Снова щелчок, перемотка назад, героя тащит в воздух, все выше, выше, выше, прочь от земли, и вот он снова на крыше, разговаривает с другим — громилой, что столкнул его, — опасное это дело, затевать разговоры на крышах небоскребов.

Тед перематывает вперед-назад, смотрит под разными углами. Человек то шагает к краю крыши, то отступает. Вперед, навстречу гибели. Назад, к верзиле. Вперед, назад. Упадет он или останется на крыше? Разобьется или нет? Если разобьется, то сегодня или завтра? Судьба его в руках Теда.

Но Тед сейчас не настроен вершить чью-то участь. Он зевает, трет глаза, откидывается в кресле. Снова щелкает мышью, и фильм прокручивается назад. Тед, глядя на экран, массирует левую руку, опять зевает, смотрит на стенные часы — скоро придет режиссер, просмотреть эпизод. Тед, хмурясь, выпрямляется в кресле. В верхней части экрана что-то мелькнуло на долю секунды. Тед водит мышкой, прокручивая сцену взад-вперед, кадр за кадром. Туда-сюда.

Есть! Поймал! Так он и знал! Черная точка в кадре. Часть техники, свисающий провод, чей-то палец — неважно что. Главное, Тед заметил и стер: пара щелчков — и готово.

Довольный собой, Тед откидывается в кресле. Он не терпит грязных кадров, ни одного старается не пропустить. Его снова одолевает зевота. Тед похлопывает себя по щекам, раз, другой, третий. Надо взбодриться до прихода режиссера, выпить кофе, перезвонить отцу — может, чуть позже, — надо…

Неизвестно почему вдруг вспоминается отец. Как он тащит его, маленького, по улице за руку. Тед еле перебирает ногами, подгибает их, как капризные дети, и вопит: «Не хочу-у-у-у!» Как капризные дети. А отец? Говорит: «Надо, пошли, не капризничай» — как обычно говорят отцы. Наверное, ведет Теда куда-то без мамы: Тед узнает чувство, давно забытое, беспредельную тоску по маме, настойчивую потребность увидеть ее, вернуться к ней, вцепиться в стальной поручень и плакать, пока она не услышит и не придет за ним.

Тед смотрит на экран, где темным ангелом парит киногерой. Потом — на репродукцию Элининой картины. Трясет онемевшей рукой, в нее будто впились тысячи игл — не пора ли опять к врачу? — и встает. Смотрит на свои руки, на большой палец со шрамом, на клавиатуру телефона. Снимает трубку. Надо перезвонить отцу. Или еще раз набрать номер Элины, узнать, все ли в порядке. Но Тед не набирает ничей номер. Он сидит за столом, прижав к уху трубку, и слушает гудки, монотонные, успокаивающие, как шелест листьев на ветру, как шорох волн по прибрежной гальке.

Звонок в дверь, еще звонок. Элина в гостевой комнате, складывает детскую одежду: кофточки, костюмчики, носочки — крохотные, будто игрушечные.