Рукопись, найденная в Сарагосе

Животное хочет, помнит, рассуждает, колеблется, принимает решения. Животное мыслит, но не может сделать объектом своих размышлений свои собственные мысли, что означало бы силу разумения, возведенную в квадрат. Животное не говорит: «я — существо мыслящее». Абстракция столь мало доступна ему, что никто никогда не видал животного, имеющего хотя бы малейшее понятие о числах. А ведь числа представляют собой простейший пример абстракции.

Сорока не покинет своего гнезда, пока не будет уверена, что ни один человек не находится поблизости. Однажды хотели убедиться в том, насколько она умна. Пять стрелков залегло в засаду; они выходили один за другим, и сорока не покинула гнезда, пока не увидела пятого выходящим. Когда же стрелки приходили вшестером или всемером, сорока не могла их сосчитать или же улетала после появления пятого, из чего некоторые сделали вывод, что сорока умеет считать до пяти. Они заблуждались; сорока сохранила собирательный образ пяти человек, но никоим образом их не сосчитала. Считать — это значит абстрагировать число от предмета. Мы встречаем порой шарлатанов, выступающих с маленькими лошадками-пони, которые бьют копытом столько раз, сколько знаков пик или треф на карте, но только кивок хозяина заставляет их столько раз бить копытом. Животные не имеют никакого понятия о счете, и эту абстракцию, простейшую из всех, можно признать пределом их разума.

Однако же, нет сомнения, что разум животных нередко приближается к нашему. Собака легко узнает хозяина дома и отличает его друзей от чужих; первых она любит, вторых едва выносит. Она ненавидит людей, в чьих глазах злоба, приходит в замешательство, тревожится, беспокоится. Она ожидает наказания и стыдится, пойманная с поличным, когда она совершает запрещенный поступок. Плиний[228]

говорит, что слонов научили танцевать и что однажды подглядели, как они в лунном сиянии повторяли урок.

Разум животных поражает нас, но он всегда проявляется в отдельных случаях. Животные выполняют данные им приказания, избегают делать то, что запрещено, как и вообще избегают всего того, что могло бы причинить им вред, однако же они не способны составить себе общее понятие о добре с помощью обособленного понятия о том или ином поступке. Они не могут оценивать свои поступки, не способны разделить их на добрые и злые; абстракция такого рода куда труднее, чем абстрагирование чисел, а раз они не способны к этой меньшей, то нет причины думать, что они могут быть способны на большее.

Совесть является в известной мере творением человека, ибо то, что в одной стране считают добром, в другой почитают злом. В общем, однако, совесть указывает на то, что процесс абстракции тем или иным способом обозначил вещь как хорошую или дурную. Животные не способны к такой абстракции, а посему у них нет совести, они не могут следовать её голосу, и именно поэтому не заслуживают ни награды, ни наказания, разве что только таких наград и таких наказаний, которые становятся их уделом ради нашей собственной пользы, но никогда ради их собственной выгоды.

Мы видим отсюда, что человек является единственным в своём роде существом на земле, на которой все входит в некую единую систему. Только человек может сделать объектом своего мышления свои собственные мысли, только он умеет абстрагировать и обобщать те или иные свойства. Тем самым он способен приобретать заслуги или наносить оскорбления, то есть способен абстрагировать, обобщать, а также отличать добро от зла — это и сформировало в нём совесть.

Однако почему человек обладает качествами, отличающими его от всех других существ? Тут посредством аналогии мы приходим к предположению, что если все на свете имеет свою цель, то совесть не может быть дана человеку бесцельно.

Вот куда привело нас это рассуждение — к естественной религии, а та, в свою очередь, куда же нас ведет, если не к той же самой цели, что и религия откровения, то есть — к грядущему вознаграждению или наказанию. Но так как произведение одинаково, то множимое и множители не могут быть различными.