Рукопись, найденная в Сарагосе

Ордината четырнадцати лет составляет 109/10, а сумма разностей во всем втором семилетии не превосходит 29/10. На четырнадцатом году жизни человек только начинает быть юношей, он останется им ещё и в 21 год, сумма разностей, однако, за эти семь лет составляет только 18/10, а от 21 до 28 лет — 12/10. Напоминаю вам, что моя кривая линия отражает только жизнь тех людей, страсти которых ничем не умеряются и которые являются наиболее стойкими, когда переступают сороковой год своего существования и приближаются к сорок пятому. Для тебя, сеньор, в жизни которого любовь была главным побуждением, наибольшая ордината должна была установиться по крайней мере десятью годами ранее, где-нибудь между тридцатым и тридцать пятым годом жизни. Ты должен был поэтому подниматься значительно быстрее. В самом деле, наибольшая твоя ордината совпадала с тридцать пятым годом жизни; итак, я строю твой эллипс на большой оси, разделенной на семьдесят лет. Отсюда ордината четырнадцати лет, которая у человека умеренного равняется 109/10, у тебя составляет 120/10; ордината 21 года вместо 127/10 составляет у тебя 137/10. Напротив, в 42 года у человека умеренного стойкость все ещё возрастает, а у тебя уже понижается.

Благоволи на миг снова сосредоточить все своё внимание. На четырнадцатом году жизни ты любил молодую девушку, а когда тебе исполнилось двадцать один, ты становишься лучшим из мужей. На двадцать восьмом году жизни ты впервые злоупотребляешь доверием, но женщина, которую ты любил, обладает душой возвышенной, она вселяет в твою душу пламень, и на тридцатом году жизни ты с честью выступаешь на общественном поприще. Вскоре, однако, у тебя возникает стремление к любовным интрижкам, испытанное тобою уже на двадцать восьмом году жизни, ордината которого равна ординате сорока двух лет.

Засим ты вновь становишься хорошим мужем, каким был на двадцать первом году, ордината которого равна ординате сорока девяти лет. После этого ты выезжаешь к одному из своих вассалов, где загораешься любовью к юной девушке, такой, какую ты любил на четырнадцатом году жизни, ордината которого равна ординате пятидесяти шести лет. Прошу тебя, однако, милостивый маркиз, не огорчаться тем, что, разделяя большую ось твоего эллипса на семьдесят частей, я, тем самым, ограничиваю твою жизнь только этим числом лет. Напротив, ты можешь спокойно прожить девяносто лет и даже больше, но в таком случае эллипс твой превратится постепенно в кривую иного вида, близкую к цепной линии.[255]

Говоря это, Веласкес поднялся, страшно размахивая руками, выхватил шпагу и начал чертить ею какие-то линии на песке и непременно изложил бы нам всю теорию кривых линий, именуемых цепными, если бы маркиз, как и остальное общество, мало интересуясь доказательствами нашего математика, не попросил бы разрешения отправиться на покой. Одна только Ревекка осталась. Веласкес не обратил внимания на уходивших, ему было достаточно присутствия прекрасной еврейки; он продолжал излагать ей свою хитроумную систему. Я долго слушал его, но, наконец, утомленный множеством ученых терминов и чисел, к которым я никогда не питал особого пристрастия, не смог превозмочь дремоту и пошел отдохнуть. А Веласкес все ещё продолжал свои разглагольствования.

День сорок шестой

Мексиканцы, остававшиеся с нами дольше, нежели намеревались, решили, наконец, нас покинуть. Маркиз пытался уговорить вожака отправиться вместе с ними в Мадрид, дабы вести там жизнь, более соответствующую его происхождению, но цыган отказался наотрез. Он даже попросил маркиза, чтобы тот никогда о нём не упоминал и уважал тайну, которой он, Авадоро, окутал своё существование. Путешественники выразили будущему герцогу Веласкесу все уважение, которое они к нему питали, и оказали мне честь, ища моей дружбы.

Проводив их до выхода из долины, мы долго следили взором за отъезжающими. Когда я возвращался, мне пришло в голову, что кого-то недостает в караване; мне вспомнилась девушка, найденная под злосчастной виселицей Лос Эрманос, и я спросил вожака, что с ней сталось и в самом ли деле это вновь какое-то необычайное приключение, какие-то козни проклятых адских духов, которые так нам докучали. Цыган насмешливо усмехнулся и сказал:

— На сей раз ты ошибаешься, сеньор Альфонс, но такова уж человеческая природа, что, однажды вкусив чудес, она охотно причисляет к ним простейшие случаи жизни.

— Ты прав, — прервал его Веласкес, — к этим понятиям также возможно применить теорию геометрических прогрессий, первым выражением которых будет темный суевер, последним же — алхимик либо астролог. Между двумя этими основными проявлениями найдется ещё пропасть места для множества предрассудков, обременяющих разум человечества.

— Ничего не имею против этой аргументации, — сказал я, — но все это мне ещё не объясняет, кто была та девушка-незнакомка.