Румянцевский сквер

На следующий день погрузились на пароход — теперь уже не как скот в трюме на грязной соломе, а как люди. Растеклись по палубам и коридорам. В каюты, верно, не пускали. Ну, так можно и так, по хорошей-то погоде. Почти не качало, пока пароход шел по серой балтийской воде.

Утром вошли в финский порт Турку. Тут формальности всякие — пересчитывали, переписывали — заняли полдня. Кого-то искали, кто-то напился пьян (непонятно, где достал) и горланил старую пионерскую песню: «По всем океа-анам и странам развее-ем мы алое зна-амя труда». Финские пограничники ухмылялись.

Остаток дня и ночь поезд мчал репатриантов сквозь сосновые леса по Финляндии на восток. Часа полтора простояли на товарной станции в Хельсинки, потом поезд снова нырнул в лесную прохладу. Ранним утром миновали границу — и увидели арку с красным флагом и советским гербом. Медленно проехали под аркой, а вскоре въехали в Выборг. Тут через станцию протянулось алое полотнище с хорошими словами: «Добро пожаловать на Родину!»

Уж на что был Цыпин бит войной и истерзан пленом — всего навидался, — а тут не сдержал слез. Россия, земля родная… не чаял свидеться, а вот же… слезы шли и шли, Цыпин утирал их жесткими ладонями.

Да и не один он плакал.

В Выборге долго стояли. Потом дали команду выходить. Строем прошли по улицам, где дома с обеих сторон были крепко побиты снарядами. Краснофлотцы в синих робах и бескозырках без ленточек (молодые, еще присягу не приняли) разгребали на перекрестке развалины, таскали на носилках и грузили на самосвалы осколки когдатошней жизни. Главстаршина восточного типа, руководивший работой, посмотрел на идущую мимо команду и крикнул:

— Что, солдатики, попались?

Дурак он, что ли, был, главстаршина носатый? При чем тут это слово — «попались»?

В лагере, куда их привели, бараки были чистые, тесно стояли койки с постельным бельем. И полетело по чистым, недавно побеленным баракам слово «проверка». Вызывали, давали заполнить анкету, расспрашивали…

А по домам — когда?!

Цыпина очередь подошла на шестой день. Аккуратно подстриженный румяный майор внимательно посмотрел на него и сказал:

— Садитесь. Фамилия, имя-отчество? Так. — Он записал неторопливо. — Ну, рассказывай, когда и как попал в плен.

Часть седьмая

СУД

1

С утра мело, и город оделся в наряд из пушистого белого меха. К полудню метель улеглась. Под ногами горожан, под колесами машин снег быстро терял первозданную белизну. Тяжелое серое небо навалилось на дома и шпили Ленинграда.

В Румянцевском сквере собиралась на митинг толпа. Среди шапок возвышался, как скифский курган над степью, буденновский шлем какого-то чудака. Алексей Квашук, работая локтями, перемещался в толпе, искал знакомую девицу Зою. А уж коли искал, то обычно и находил.

Вон ее светлая дубленка и пышно-серебристая шапка! Стоит у самой эстрады, рядом — подруга в черной шубке, вероломно брошенная евреем-кинооператором. Квашук протолкался к ним, поздоровался, сердечно улыбаясь. Зоя, стрельнув карими глазками, ответила холодно. Но недаром Квашук слыл сердцеедом в морских, да и в других, включая уфологические, кругах Ленинграда. Через минуту Зоя уже улыбалась и хихикала, слушая его слова, пересыпанные шуточками. Ну, известно: трали-вали…

На эстраде появился Самохвалов — невысокий, почти квадратный, в черной флотской шинели и шапке с «крабом». Как обычно, его окружали молодые удальцы. Один из них, в сине-красной куртке и лыжной вязаной шапочке с многажды повторенным «ski» по обводу, подошел к нему и сказал быстрым говорком:

— Спасибо, Вилен Петрович, что выручили нас.

— А, Трушков! — благосклонно взглянул на него Самохвалов. — Ну, а как же, разве я допущу, чтобы моих орлов обижали. Пока еще есть в Смольном русские люди. Вот им спасибо.

— Само собой, — кивнул Валера Трушков. — Они за нас, а мы за вас.

Тут он, востроглазый, приметил внизу, в толпе, знакомое лицо. A-а, Квашук, бармен из той кафушки! Стоит, сукин сын, в первом ряду, разулыбился девкам, клеит их, дурех. Ну погоди же, свидетель, сволочь…

Валера с другими телохранителями отступили на задний край эстрады, а Самохвалов выступил вперед — и начался митинг. Приподымаясь на носки и слегка подвывая в конце каждой фразы, Самохвалов кричал о сионистском заговоре:

— Сионизм — это не нация, а всемирная политическая партия, рвущаяся к мировой власти! Масонство — не нация, а всемирная сеть тайных обществ! Она плетет заговоры с целью разрушить… Евреи — не нация, а восточные метисы, объединенные Талмудом… их цель разрушение…

Мегафон разносил эти жгучие слова по Румянцевскому скверу, по окрестностям Академии художеств. Толпа вбирала их в души, ожесточившиеся от трудной жизни. И только сфинксы, вывезенные некогда из египетских Фив, равнодушно возлежали на краю набережной — символы бесконечно чужой и далекой жизни.