Русь

И зима, зима. От снега - все мягкое: дома - с белыми седыми бровями над окнами; круглый собачий лай; на солнце - розовый дым из труб; где-то вдали крик мальчишек с салазками. А в праздник, когда загудят колокола во всех сорока церквах - от колокольного гула как бархатом выстланы все небо и земля. И тут в шубе с соболями, в пестрых нерехтских рукавичках, выйти по синей снеговой целине - так чтобы от каждого шага остались следы на всю жизнь - выйти, встать под косматой от снега колдуньей-березой, глотнуть крепкого воздуха, и зарумянятся от мороза - а может, и еще от чего - щеки, и еще молодо на душе, и есть, есть что-то такое впереди - ждет, скоро...

Пост. Желтым маслом политые колеи. Не по-зимнему крикучие стаи галок в небе. В один жалобный колокол медленно поют пятиглавые Николы, Введенья и Спасы. Старинные, дедовские кушанья: щи со снетками, кисель овсяный - с суслом, с сытой, пироги косые со щучьими телесы, присол из живых щук, огнива белужья в ухе, жаворонки из булочной на горчичном масле. И Пасха, солнце, звон - будто самая кровь звенит весь день.

На Пасху, по обычаю, все вахрамеевские "молодцы" - к хозяину с поздравленьем, христосоваться с хозяином и хозяйкой. На цыпочках, поскрипывая новыми (мигачи, по одному - вытянув трубочкой губы прикладываются к Марфе, как к двунадесятой иконе, получают из ее рук пунцовое с золотым X. В. яйцо.

И вдруг один - а может быть, только показалось? - один, безбородый и глаза цыганские-уголья, губы сухие - дрожат, губами - на одну самую песчинную секундочку дольше, чем все, и будто не икона ему Марфа - нет, а Сердце... нет, не сердце выскочило из рук: алое, как сердце, пасхальное яйцо - и покатилось к чьим-то ногам.

У Вахрамеева - правая бровь плеткой - молодцу:

- Эка, брат, руки-то у тебя - грабли! Чем голову набил?

Одна какая-то ночь - и из скорлупы вышел апрель, первая пыль, тепло. И как зимою ученики по красному флагу на каланче знают, что мороз - двадцать градусов и нету ученья - так тут узнают все, что тепло: сундучник Петров вместе с товаром - вылез из своей лавки на улицу. Расставлены перед дверями узорочно-кованые, писаные розами сундуки, и на табурете, подставив лысую голову солнцу - как подставляют ведро под дождевой желоб, - сам И. С. Петров с газетой.

- Ну, что новенького? Что вам из города-столицы пишут?

И сундучник - на нос очки и глядя поверх очков - внушительно:

- Да вот в Москве на Трубе кожаного болвана поставили.

- Какого такого болвана?

- А такого: его, значит, по морде бьют - а он воет, чем ни сильнее бьют - он громче. Для поощрения, значит, атлетической силы и испытания, да.

И так от него двадцать лет все торговые ряды узнают о московских болванах, о кометах и войнах - обо всем, что творится там, далеко, куда бегут, жужжа на ветру, телеграфные провода, куда торопятся, хлопая плицами по воде, пароходы...

Пароходы, облака, месяцы, дни, птицы - мимо. А тут жизнь - как на якоре - качается пристанью, и люди - как крепкий строевой лес, глубоко корневищами усевший в землю.

Но ведь говорят старые люди, будто раз в году, когда в мае новый месяц уродится и ночь темна, - раз в году даже всем деревьям, цветам и травам, всем зеленым душам - дозволено ходить, чтобы к утру опять вернуться на место. И на белых, нагих, налитых весенним соком ногах, еще со следами пахучей, сдобной земли - всей толпой бредут они в темную ночь - и такое начинается, что - Жара. Дни желтые - тяжелой той желтью, что бывает у яблок, уже спелых и готовых упасть - чуть только качни, погляди, дунь. Из старого вахрамеевского сада липы и сирень перевесились через забор всей грудью - так в душные вечера, смяв о подоконник пышное тело, выглядывают из окон ярославские, рязанские, замоскворецкие красавицы.

Уже неделя, как все тузы из города укатили на ярмарку. В просторных покоях - Марфа одна. Солнечный квадрат неслышно скользит по кафельной печке - сломался на плинтусе - ползет медленней, по вощеному полу. За обоями в деревянной стене вдруг тихонько затикает что-то - медленней - и замрет: будто завелось в дереве какое-то сердце. И все хочется пить квас со льдом сохнут губы - или неможется? - или не то: теснит в груди платье. А вечером в спальне - скинет платье, задумается, поплывет в зеркале - и скорее: потушить свечу - потушить запылавшие щеки.

Наутро - под окном казанский "князь", в ватной шапке горшком, лопоухий, глаза вострые - как свозь замочную скважину.

- Купи, барина, шали шелковые хороши - купи, кавалер любить будет. Ай, хороши! - причмокнет, подкинет шаль на руке, - и ухмыляется, будто сквозь замочную скважину все подглядел, все знает.

Опустила Марфа глаза - и рассердилась на себя, что опустила. Вышла на крылечко и сердито купила, что попалось - кружевной носовой платочек. Постояла, поглядела вслед "князю", поглядела на отбившееся от стада облако вот такие же были когда-то легкие и пухлые девичьи мысли. И уже повернулась домой - вдруг сзади у садового забора шорох, скрип по дощатому тротуару, и из-за угла - цыганский уголь-глаз.

- Марфа Ивановна... Остановилась.