Русь и Орда

— О себе-то? Ну так вот, батя мой покойный, царствие ему небесное, был кабальным смердом у старого боярина Лутохи. Был тот боярин сущий аспид, человек без совести и без сердца. Людей своих обижал, и, сколько на него ни работай, кабала лишь росла. Другой князь за такие дела ему бы роги обломал, ну а Глеб Святославич и сам был не лучше… Ну, знамо дело, как только всколыбнулся народ, Лутохе первому пустили красного петуха. За тот случай, уж не знаю — по истине али безвинно, схватили моего родителя, и князь велел его повесить на кремлевской стене…

— Что же после-то было? — спросил через минуту Карач-мурза, видя, что рассказчик умолк и задумался.

— Не было мне в те поры и семнадцати годов, но в семье из мужиков я был старшой, и пришлось мне впрягаться в батькино тягло. И ноне еще страшно вспомнить то время! Боярин и без того был собака, а тут еще вымещал мне за отца, и не было такой обиды и неправды, коих бы я от него не претерпел. А податься некуды: уйти к другому хозяину не дает кабала, бежать тоже нельзя: на руках хворая мать да четверо братьев и сестер, из коих младшенькой и пяти годов не было. С такими далече не убегишь! Ну, терпел я эдак без малого шесть лет, и Господь надо мною сжалился: умер старый боярин и вотчина перешла к его сыну, а тот был не в отца — добр и совестлив. Кабала моя с того дня пошла на убыль, и к двадцати осьми годам стал я слободным человеком. Родительница моя к тому времени преставилась, упокой, Господи, ее душу в селениях праведных, братья и сестры повырастали и зажили своей жизнью. Я же ударил челом той общине, где смолоду робил мой отец, и мир мое челобитье уважил: получил я земельный пай, невдолге оженился и зажил по своей волюшке.

Трудился я не покладая рук, — помолчав немного, продолжал Макар, — да и мир трохи подсобил, а потому не минуло и пяти годов, как я уже стоял твердо: запахивал боле двадцати четей, имел хорошую просторную избу, пару коров и трех коней. Хозяйство было что надо! Женка у меня была добрая, жили с нею в любви и в ладу, по второму году родила она мне славного мальчонку-сына. Ждали не пошлет ли Господь и дочку… Счастье, будто ненароком, зашло к нам в избу, да и прижилось. Ан ненадолго: грянула вдруг беда — напали на Брянщину литвины князя Ольгерда.

Как раз в этом году царь Джанибек посадил на брянский стол Василея Александровича, из смоленских князей. Князь был неплохой, но с задором. Ольгерду покориться он не схотел, а согнал всех нас, окрестных мужиков, в Брянск на помогу своей дружине и порешил стоять насмерть. Четыре дня и четыре ночи шла на стенах злая сеча, но Ольгерд привел с собою силу великую, и, когда с каждого нашего пятка полегли четверо и пал в битве сам князь Василей, литвины ворвались в город. Ну, тожеть и мы посекли их немало, были они изъярены нашим упорством, а потому предали Брянщину лютому грабежу и угнали в Литву большой полон.

Я остался лежать на стене порубанный, — снова помолчав, продолжал Макар, — не знаю, уж кто меня оттеда снял и выходил, только пробыл я без памяти много дней. А когда одолел смерть и смог добраться до дому, увидал на месте своей избы лишь кучу золы. Жена и сын тоже пропали. Стал распытывать там и сям и вызнал, что видели мою Аришу среди других полонянок, уведенных литвинами, а было ли при ей дите — того никто не приметил. В тот же час пустился я по следам полону, вглубь Литвы и шел многие дни, расспрашивая встречных людей. И вот в одном селе, недалече от Киева, поведали мне, что тут литовский отряд, гнавший полоненных брянцев, повстревался с большим татарским караваном, ворочавшимся в Крым, и продал татарам на выбор всех самых молодых и пригожих полонянок. Меня будто обухом вдарили! Ариша моя была красавица, каких поискать, вестимо, думаю, басурманы такую не проглядели… Для верности все же нагнал я останки того полону и узнал, что точно была продана поганым моя лапушка…

— Ну и что же ты сделал? — спросил Карач-мурза, видя, что Макар умолк и не продолжает рассказа.

— А что было делать? — глухо сказал Макар. — Тут конец всему. Идти за нею в Крым, так тебя самого по пути сто разов схватят и продадут на каторги [235]. А ежели бы и дошел каким чудом и не была бы она еще продана в заморские земли — чем ее выкупишь? Э, что говорить! Тут уж прощай навек…

— И ты воротился домой?

— Нет, боярин. Чего бы я стал там делать? Ворошить старый пепел? Не было у меня силы начинать жить сызнова. Ушел я в бродники.

— Кто это — бродники?

— Бродники? Ну, это такие люди, бродяги, что ли, коим не стало жизни в родном краю, и текут они на полдень, в дикие и ничейные степи, в поисках ежели не доли, то по крайности хоть воли…

* * *