Русь и Орда

Карач-мурза действительно поглядывал на нее всякий раз, когда это можно было сделать, не рискуя показаться нескромным. По своей натуре и по воспитанию он не был застенчив и робок с женщинами, ибо в мусульманской среде эти чувства были просто несовместимы с достоинством мужчины. Но с русской женщиной он сидел за одним столом впервые и потому с интересом присматривался к ней и к ее положению в семье, чтобы уяснить, как следует себя с нею держать.

Ирина была хороша собой, но Карач-мурзе она показалась подлинной красавицей, ибо на Востоке такой тип женщины являлся редкостью и ценился особенно высоко.

На вид ей можно было дать года двадцать три — двадцать четыре. Она была немного полна, но эта полнота скрадывалась хорошим для женщины ростом, который казался еще выше благодаря высоким каблукам на желтых сафьяновых полусапожках и длинному сиреневому летнику [244] с кружевными зарукавьями, расшитому позументом спереди и по подолу. Голова ее поверх шитого бисером волосника была повязана парчовым повойником, по обычаю замужних женщин того времени совершенно скрывавшим волосы; но, судя по большим серым глазам и нежной белой коже, они были светло-русы. Темные, круто изогнутые брови, прямой, чуть вздернутый нос и небольшой, твердо очерченный рот с едва заметно выступающей вперед нижней губой налагали на это красивое лицо несколько холодное, даже слегка надменное выражение, но лишь до тех пор, пока она оставалась серьезной. Улыбка мгновенно рассеивала это впечатление, совершенно ее преображая и придавая всему ее облику чарующую прелесть.

Пока Карач-мурза накапливал все эти наблюдения и про себя дивился тому, что такая женщина, способная украсить собою гарем и двор любого из земных владык, живет безвестно в этой глухой деревушке, трапеза шла своим чередом. Михайла Андреевич оказался словоохотливым, а может, просто обрадовавшись редкому гостю, говорил без умолку, все подливая ему и себе крепких настоек. Карач-мурза, наоборот, был вначале молчалив и так коротко отвечал на вопросы хозяина, что последний наконец обратил на это внимание.

— Что-то ты будто невесел, боярин? — спросил он. — Либо какая забота у тебя на сердце?

— Не обессудь, Михайла Андреевич. Заботы нет никакой, а притомился в пути изрядно.

— Ну, это пройдет! Испей вот чарочку зверобойной, она всякую истому как рукой сымет! Да поведай нам, что нового у вас в Москве?

— Не знаю, что для тебя будет ново, Михайла Андреевич. Вот каменный кремль поставили заместо старого, деревянного. Да это, почитай, тебе уже известно.

— Об этом слыхал. Сказывают, стены да вежи такие вывели, каких еще не бывало на Руси. Ну что ж, поболе бы нам таких городов, тогда бы не лезли на нас вороги со всех сторон! А истина ли то, что князь великий Дмитрей Иванович собирает рать супротив Орды?

— Отколе ты взял такое, Михайла Андреевич?

— Да так, поговаривают у нас… Пора бы уж: не век же Руси дань платить басурманам и плясать под дуду татарского хана!

— Да вам-то здесь чего? Ведь ныне Карачевская земля дани Орде не платит и худа от татар не видит.

— Ну, это как сказать… Нового худа не видим, а старое нам и доселе боком выходит. Да и за другие русские земли душа болит.

— А какое же это у вас старое худо?

— Нешто не знаешь ты, Иван Васильевич, что тут было годов эдак тридцать назад?

— Коли напомнишь, скажу, — может, и слыхал от людей. А самого меня в ту пору еще и на свете не было.

— Были мы тогда еще не под Литвой, а под ханом Узбеком. Ну и согнал он ни за что князя нашего законного, а ярлык дал другому.

— Что-то я о том слышал, — промолвил Карач-мурза, стараясь казаться равнодушным. — Одначе как было дело — не знаю и с охотою тебя послушаю, коли о том поведаешь.

— Изволь, расскажу. Княжил у нас в те годы всеми любимый князь Василей Пантелеевич. Хоть и молод летами, но был он земле своей и народу истинно отец. Усобиц ни с кем не заводил, корысти был чужд, разумом светел и сердце имел для всех открытое. Словом, другого такого князя не было на целой Руси. И вот поганая собака хан Узбек по воровскому наговору, не призвав даже князя Василея в Орду, на суд, согнал его с княжения и дал ярлык на Карачев дяде его, Титу Мстиславичу. И с того самого дня о сю пору княжит у нас его паскудный род. Ты вот глядишь на меня и, может, думаешь: не пристало, мол, дворянину говорить такое о своих князьях. Да какие они мне князья? Я смолоду служил в дружине у князя Василея Пантелеича, ему крест целовал и светлой памяти его останусь верен до последнего дыхания. А эти для меня не князья, а воры. Старый Тит был еще чуток получше: его хоть совесть мучила. Ну а нонешний князь наш Святослав, аспид и выжига, каких поискать, — этому хоть бы что! А он-то в том подлом деле много более родителя своего повинен.

— Почто так? — спросил Карач-мурза, от рассеянности которого не осталось теперь и следа.