Русь и Орда

Она не ответила, только крепче прижалась к нему щекой. На несколько минут они застыли в радостно-щемящей неподвижности.

— Но как же мы будем? — вдруг заволновался он. — Ведь я не лгал тебе: я и вправду татарин…

Ирина с беспокойством подняла голову: она подумала, что он снова впал в беспамятство, и лишь дивным ей показалось, что глаза его глядели на нее умно и пытливо, ожидая ответа.

— Мне все одно, кем бы ни был ты, соколик мой, только бы жив остался и скорее поправился, — промолвила она, в промежутках между словами целуя его лицо и глаза. — Все образуется, а теперь отдохни, не тревожь души понапрасну…

— Нет, прежде я хочу тебе все сказать… Я сын князя вашего, Василея Пантелеича…

Теперь Ирина совсем испугалась: так и есть, у больного вновь начался горячечный бред! Ведь ему и говорить-то еще нельзя, а она…

— Хорошо, хорошо, родненький, — отстраняясь от него, быстро заговорила она. — Месяц ты мой ясный, вестимо, ты князь наш и татарин, так я о тебе всегда и понимала!.. Ты только сейчас поспи, наберись сил, а завтра обо всем потолкуем! Спи, солнышко, Господь с тобою, а я пойду…

Проводив ее счастливой улыбкой, Карач-мурза закрыл глаза и почти тотчас заснул глубоким и здоровым сном, который продолжался более суток. Это был перелом в его болезни, и с того часа здоровье его и силы начали быстро восстанавливаться.

Глава 30

Четвертый день уже тройка неказистых лошадок тащит лесными дорогами старый возок с сидящей в нем одинокой женщиной. Ссутулился, дремлет на облучке холоп-возница, забаюкала его летняя марь, невмочь даже прикрикнуть на лошадей.

Набегает, стелется знакомый путь. Все одно и то же: ползут мимо лохматые зеленые стены, то щедро обрызганные солнцем, то темные и смурые, как осенние тучи; нависают над дорогой цепкие лапы елей, будто хотят выхватить путника из возка и навсегда укрыть его от людей и от солнца в черной своей гущине; пролепечет что-то вдогонку печальная осина, — хотя ветра и нет, а всегда, будто в предсмертном страхе, тихо трепещет ее листва; темными громадами толпятся по обочинам неохватные стволы сосен, да кое-где, словно напуганная девушка, выбежит из чащи березка и встанет у самой дороги, будто молит проезжего защитить ее от злых лесных великанов…

Все одно и то же, родное и грустное… Заросла лесами святая Русь, нет им ни конца ни краю! Но вот расступилась слева древесная рать, потеснилась — дала место гречишному полю; за ним золотое жниво убранной ржи, а там снова лес и под ним деревенька. Это Байково. Еще верст десять и дома! Сын уже давно ускакал вперед — скучно ему плестись рядом с возком, — теперь уж, поди, в Кашаевке. Зашевелился и возница, обругал нерадивую пристяжную, вытянул ее кнутом.

Тоскливо на сердце у Анны Матвеевны. Вот похоронила отца, мать тоже совсем плоха, а там, глядишь, и ее черед… Да не больно и жалко: жизнь прожита и не так она сложилась, как душа ждала. Истинного-то счастья был короткий миг, а слез сколько!

Откинувшись на спинку повозки и закрыв глаза, она унеслась мыслями в далекое прошлое, стараясь воскресить его в памяти год за годом.

Семнадцати лет выдали родители синеглазую певунью Аннушку за боярского сына Данилу Кашаева, годившегося ей в отцы. Не любила его Аннушка — до венца всего раз-то и видела. Но добр и ласков оказался Данила — только было начала привыкать к нему, как сникла навеки его удалая головушка под татарскими саблями… А потом пришел он, ее светлый княжич, и словно бы солнце немеркнущее зажег над серою равниной ее вдовьей жизни. Счастье пришло такое, что, казалось, его не вместить, но и тогда уже чуяло Аннушкино сердце, что недолгим будет оно. Не бывать серой утице женою гордого лебедя…

Минул год, княжич стал государем-князем, подыскали ему невесту-княжну. Но не спешил он со сватовством — крепко любил свою Аннушку! И кто знает, как бы дальше-то все сложилось, ежели бы не грянул внезапно гром: все потерял князь Василей злою волею татарского хана, только и успел прискакать проститься, прежде чем бежать в чужие края… В тот день догорело Аннушкино счастье в пламени его последних ласк.

Уехал любимый и как в воду канул, так и не узнал никогда, что оставил здесь дочь… Если бы не это, едва ли она, Аннушка, долго бы прожила — одолела бы ее злая тоска. Но, понявши, что скоро станет матерью, вновь обрела она волю к жизни, и, когда девять месяцев спустя родилась Ирина, в ней как бы воскрес для нее навеки потерянный образ князя Василия.

Потекли дни, полные тихой грустью и радостями материнства. Аннушка никуда не показывалась, и о рождении девочки за пределами уединенной лесной усадьбы не знал никто. О том, что будет дальше, она боялась думать, но втайне надеялась, что возвратится либо подаст о себе весть Василий Пантелеевич — тогда все и решится, а пока лишь надобно, чтобы случившееся не стало достоянием людской молвы.