Русь нерусская (Как рождалась «рiдна мова»)

Но давать рекомендации было легче, чем их выполнять. «Национальное сознание» в народе никак не пробуждалось. Как ни старались ненькопатриоты, малороссы по-прежнему считали себя частью русской нации и не отказывались от русского языка. В изданной в 1919 году петлюровским издательством «Національна свідомість» брошюре с сожалением отмечалось, что даже великорусские народные песни в украинских селах принимаются как свои. «Наш народ забывает свою песню, чуждается ее и легко меняет на чужие, на московские, намного худшие, а иногда совсем плохие,— писал «национально сознательный» сельский интеллигент, как раз из тех, которые, страдая от одиночества, по рекомендации украинофильских вождей, пытались «просветить», «пробудить» и «приблизить к себе» «темных, отсталых людей».— Когда начнешь говорить про нашу народную песню с каким-нибудь, скажем, парубком, с этим, который носит фуражку набекрень, он слушает, понурившись, и хоть на словах соглашается, но по глазам его и по тупому виду замечаешь, что, отойдя немного, он сплюнет сквозь зубы, собьет шапку на затылок и начнет орать на всю улицу: „Чудной месяц плывет над рекою“, или какую другую, от которой хочется закрыть уши» ^{613}.

Не удавалось ненькопатриотам «пробудить национальное сознание» даже там, где для их деятельности были созданы все условия — в немецких концлагерях Первой мировой войны. Как уже отмечалось, пленных малороссов немцы отделяли от великороссов и переводили в особые лагеря, где специально подготовленные пропагандисты (в основном из числа галицких «птенцов» Франца-Иосифа) пытались обработать их в украинофильском духе. Однако попытки эти, как правило, заканчивались неудачей. В начале агитаторов просто забрасывали камнями. «Агитаторов камнями били горячие патриоты из сверхсрочных унтеров и тех, кого совсем заморочила царская казарма» ^{614},— жаловался один из сотрудничавших с немцами украинофилов. Немецкой лагерной администрации пришлось принимать суровые меры, строго наказывая заключенных за такое бросание камней. Как признает современная «национально сознательная» исследовательница, «пленные надднепрянцы относились ко всему с недоверием и даже враждебно, усматривая то подлость немцев, то политическую агитацию СВУ» ^{615}

. (СВУ — «Союз визволення України», организация, созданная с началом войны немцами из ненькопатриотов.) Когда в концлагере Фрайштадт украинофилы принялись раздавать изданную ими специально для пленных газету «Розвага», то предполагаемые читатели «швыряли ее в канавы и мусорники, сыпали проклятия и ругань на Украину и ее язык» ^{616}.

Исследовательница объясняет столь «теплый» прием газеты «психологическими и политическими» причинами, а также тем, что среди согнанных в «украинские» концлагеря военнопленных «общий процент сознательных украинцев тоже был незначителен: преобладали „малороссы“» — «темные, равнодушные к национальному вопросу» ^{617}. Кроме того, указывает ненькопатриотка, «стоит обратить внимание на тот факт, что среди военнопленных немало находилось совсем неграмотных, или малограмотных, были и такие, которые родного языка не знали и не умели им пользоваться» ^{618}

. (И вновь-таки, можно ли называть родным для человека язык, который он даже не знает? Над этим «национально сознательные» не задумываются.)

«Беда еще с украинским языком,— констатировал видный галицкий украинофил В. Симович, распространявший «Розвагу» в концлагере.— Не дочитывают последнюю букву, так как на конце „твердого знака“ (ъ) нет. Кое-кто называет язык потешным» ^{619}. В первом номере газеты концлагерным пропагандистам пришлось даже объяснять, что название газеты переводится как развлечение, потому что слово «розвага» читатели не понимали.

О той же проблеме пишет в воспоминаниях «национально сознательный» военнопленный А. Кобец. Этот деятель еще до войны был убежденным ненькопатриотом. Поэтому, попав в плен, он, в отличие от большинства своих товарищей по несчастью, добровольно пошел на сотрудничество с лагерной администрацией. В обязанности Кобца входило читать солагерникам по воскресеньям украинские газеты и журналы. Успешному выполнению этой «работы», однако, постоянно мешало то, что многих фраз и слов слушатели не понимали, «они мало привыкли к литературному, с галицким привкусом, интеллигентскому языку». В конце концов, пленные заявили непрошеному чтецу: «Не иначе как немецкие штучки все эти газеты». Кобец вынужден был констатировать, что «трудно разворошить этих, забитых военщиной, исправниками, становыми и урядниками дядюшек на какую-то свободную мысль» ^{620}.