Зажигают свечи черного воска. Их держат огнем вниз – все здесь нужно делать наоборот. Залившись воском, фитили едва тлеют. Луна останавливается и прыгает назад – чтобы хватило ночи. Дьявол беседует сразу со всеми, но с каждым наедине. Все согласны в том, что голос у
Повернувшись спиной,
Темнота меркнет, редея. Луна побледнела. Пора. Расходясь, поют нарочито нестройно:
Дьявол не нуждался в славословиях.
Все устали, но не слишком, и оживлены. Перебрасываются:
– Говорят, в Палестине
– Видали, как
–
–
– Ты знаешь? Сейчас с нами были два благородных рыцаря!
– Им-то
– Э-э, ты одурел от голода! Набив брюхо досыта, ты, что ж, будешь навечно доволен? У каждого свой голод.
– Метко! Что рыцари! Сам император сосал грязь, три дня он валялся у папы в ногах.
– А правда ли, что он сдох, проклятый папа Григорий, который навел германцев на Италию и сжег Рим?
– Кажется, что так. Будет другой, нам-то что! Был и я глуп. Теперь и у меня есть надежда – дьявол.
– И у меня! Прощай!
– Прощай! Бежим по домам!
Под жерновами войны всех против всех, в хаосе лжи, когда не поймешь, где – верх, где – низ, что – правда, что – ложь, совершилось необычайнейшее открытие: нашлись способы общения с Дьяволом – полезным союзником.
Открыватели понимали: сделка страшная, ставка последняя. И они уверились, что ничего другого, хоть на маковое зерно лучшего, для них нет.
Кто они? Никто. Еще раз – никто и ничто. Какой они нации, какого народа? Никакой. Никакого. Но ведь они умеют говорить, их речь не потеряна. Да, в них теплится потускневшее слово, чтоб кое-как изъяснить потребности тела, выразить каждодневную волю плоти. Ибо их преданья разорваны, могилы отцов распаханы либо просто затоптаны, имена предков забыты либо оплеваны, воспоминанья осмеяны, огажены, стерты. Связей нет, счет родства прекращен. Одиночество. Каждый сам за себя: нива дьявола.
Когда жгут, убивают, пожирают животных, не остается ничего. Род человеческий – особенный род. Когда жгут, убивают, пожирают людей, превратив их в орудия, в животных, в удобрение почвы, нечто всегда остается. Осадок. Сплав. Стылая лава бедствий. Дьявол приходит ее растопить. Или совсем заморозить, что равносильно кипенью. Только посредственность поистине смертна, ибо в ней не нуждаются ни дьявол, ни бог.
В Переяславле, в верхней светлице – хранилище книг, боярин Андрей принимал гостя – своего князя-друга Владимира Мономаха.
– Вот весть из Италии, – рассказывал Андрей. – Там открылась новая ересь, достойная удивления. Появились люди, которые отвернулись от Христа и тайно поклоняются демону.
– Такое заблуждение нельзя назвать ни ересью, ни схизмой, – возразил Мономах. – Еретики признают Христа, заповеди, евангелия, апостольские послания. Но они оспаривают каноны и установления вселенских соборов. Не болгарское ли богомильство проникло в Италию?
– Нет, – возразил Андрей, – богомилы в отчаянии сочли видимый чувствами мир твореньем демона, согласившись между собой принимать за божье творенье только духовный мир. Но самому демону они отнюдь не поклоняются. Те италийцы, о которых речь идет, именно-то и поклоняются демону, от Христа же они совсем отреклись.
– Достоверно ли такое? – усомнился Мономах. – Подобное мне видится лишенным смысла вполне. Бес ничтожен, смешон. Может быть, там людей, сохранивших старую эллинскую веру, вновь начали ругать дьяволопоклонниками? Такое папское темное злобствование возможно! Есть же и у нас на Руси люди, которые по заблуждению никак не отстанут от старой веры. Наши духовные их тоже пугают дьяволом. Но разве они поклоняются дьяволу! Разве мои прадед Святослав, разве предки наши были дьяволослужители!
Разогревшись, Мономах ударил по столу и встал, озираясь, как богатырь на бранном поле. Будто бы сейчас явится кто-то, осмелившийся очернить былую Русь! Выждав, боярин Андрей продолжал:
– Недавно вернулся Яромир Редька. Он по своим делам добрался до Неаполя. Тамошний епископ анафемствовал дьяволопоклонников по торжественному чину. Яромир привез список епископского слова.
Прочтя рукопись, Мономах с сомненьем сказал:
– Смутно все – имен здесь нет. Кого же отлучали от церкви, анафемствовали? Ветер? И стрелы свои неапольский епископ мечет в воздух, и заблужденье, коль оно есть, жалости достойно.