Русалия

есна на Итиль снисходит прежде, чем добирается до полянских земель. Встреченная Словишей на этой могучей реке, она смотрелась явлением столь значительным и решающим, что все прочее казалось всего лишь мелкими искрами разгорающегося костра Хорса, поющего во славу творений, разгоняющего тьму и страх. Верно, столь острое восприятие Словишей перемены времени года было связано с тем, что после череды тягостных, а порой и опасных событий, посыпавшихся на него с той ночи, когда наймиты работорговцев Хазарии – охотники за детьми устроили под покровом мрака кровожадную бойню. Словиша оказался в той трети пленников, которую гурганским волкам удалось доставить в хазарскую столицу живой; правда, изнуренного дизентерией, со шрамами на лице и руках от солнечных ожогов, со сквозной раной в икре, время от времени мучительной болью напоминающей незадачливый побег, но все-таки живого. Всех выживших чернобородые ловцы детей передали маленькому сухонькому еврею, изъеденному то ли хворью, то ли праздностью, и он разместил их в странном – низком и длинном – сарае. Словиша был так слаб, что ему не стали даже связывать руки, но положили на соломенную подстилку в стороне от остальных. Таковские (вельми умеренные) условия после перенесенных тягот бесконечной дороги возымели над ним чудотворное воздействие, - Словиша быстро пошел на поправку, и уже через три дня маленький тощий старичок велел прислужникам, осуществлявшим надзор над новоприбывшим товаром, опутать ему веревками руки.

Сперва Словиша был продан хозяину очень большого и очень богатого дома, грузному, мордатому, расфуфыренному, как и его дом, еврею в летах, с маленькими гладкими женскими ручками и удивительно переменчивым голосом: от хриплого и густого до пронзительно-визгливого. Невольник и не знал, что приобретен был он за весьма солидную сумму, как человек молодой, здоровый, способный писать по-русски, читать по-гречески, а кроме того, владеющий всякими рукомеслами. Помня о том, что настоящим рабом становится тот, кто со временем перестал стыдиться своего рабства, Словиша при первой же возможности решил задать стрекача, даже не очень представляя последовательность своих дальнейших действий. Его поймали тут же. Водворили на прежнее место. Пригрозили, лишили вкусной пищи. Через пять дней Словиша бежал вновь. Связанного его секли, поскольку несвязанный он живодеру в руки не давался. Бросили в яму. Лишили всякой пищи. Стойко переживая физические страдания, как то надлежит всякому одухотворенному существу, и понимая, что достоинство подразумевает готовность пожертвовать собой ради права быть свободным, он смиренно приготовился умереть. Умереть не пришлось. После выхода из ямы он бежал на следующий день. Его вновь поймали, убивать, конечно, не стали, ведь за него были заплачены хорошие деньги. Хозяин большого и богатого дома просто перепродал беглеца в другие руки. Правда, слава о его непоседливости успела пощебетать на ухо торговцам невольничьим товаром, поэтому перепродан Словиша был с некоторым убытком для прежнего покупщика.

От следующего своего утеснителя, - невысокого, но необыкновенно широкоплечего буртаса, бритоголового, бритобородого, со слегка раскосыми совершенно безумными глазами, - Словиша сбежал осенью, приняв во внимание прежние неудачи, решив на этот раз все прежде хорошенько продумать. Продуманное удалось осуществить. Буртас держал мастеровых из разных народов и знал десятка два русских слов, столько же греческих, хазарских, и втрое больше ходовых здесь – еврейских. Мучительно составляя из этой словесной наличности чудаческое фразы, Словиша в определенный день наплел тому, будто для того, чтобы изготовить четыре гудка ²⁹⁸¹, которые заказал человек с Острова, надобно дерево масличина ²⁹⁹², которое растет только в эллинской земле, а, как известно, только вот в Итиль прибыл караван греческих фортид, на одной из которых вполне может оказаться груз дорогого дерева, и следовало бы поторопиться, пока этот товар не отдан перекупщикам, а посланник малика (он так и сказал для важности - малика!) говорил, мол, о срочности… Буртас послал его выбирать материал под приглядом двух надзирателей из числа прочих своих илотов. В многолюдной кипучей гавани Словише удалось увернуться от попечительных глаз аргусов и, как говориться, смазать пятки. Укрываясь то за верблюдами, то за пестрыми тюками, он действительно поспешал к кораблям, но не греческим, а русским, которые, он знал, вскоре уходят вверх по реке. Он бросился в ноги людям, имевшим такие родные, такие русские лица, умоляя взять его с собой. Русские люди оказались вятичами, чье соседство с каганатом несколько исказило их природу. Они отдали беглеца первому же конному отряду гурганцев, объезжавших дозором это оживленное место. Этот побег принес Словише несколько новых шрамов.