Русалия

- Ушли братья у змея сестру отымать, да и не вернулись. Ждали-пождали отец с матерью, плакади-все глаза проплакали, не идут назад сыны. Услыхал всеславный Род их печалования, и когда пошла баба по воду, уронил перед ней с самого неба гороховое зернышко. Покатилось зерно по дорожке, подскочило на камне, да напрямки в ведро и плюхнулось. Пришла баба домой, стала из ведра пить, ну и проглотила горошину. Как время подошло, от той горошины народился у нее в один прекрасный день об утреннюю пору сын. Как же его было и назвать, как не Катигорошком. И стал этот Катигорошек расти не по дням, не по часам, а к вечере уж вырос. Посадили его за стол, а он и спрашивает: «Что это я один у вас?» Говорит ему мать, плачучи: «Было у нас два сына и еще дочка-краса ненаглядная. Украл ее, нашу горлинку, проклятущий змей. Пошли братья сестру свою у змея отымать, да и сами згинули». «Раз так, - говорит Катигорошек, - судилось, знать, мне их вызволить». Заплакали, запричитали отец с матерью: «Кто же нас старых стариков напитает?» Говорит Катигорошек: «Род наш, отец небесный, может лишнего и не пошлет, да без хлеба не оставит». И пошел Катигорошек в кузницу к самому сильномогучему кузнецу. Говорит: «Скуй мне такой большой-пребольшой кий ⁵²²², какого ты еще никогда не ковал, и чтобы о двенадцати шипах. Пойду братьев своих и сестру от змея избавлять».

Сказывалась сказка, а тем временем тайно ночью прорастали весенние цветы, и явно белым днем наливались летние плоды, а вот уж летят наземь износившиеся пожелтевшие листья.

На широкую поляну, подобную смарагдовому озерку, взятому в кольцо хороводничающими черемухами в длинных, до земли, солнечно-желтых пошевных рубахах, вышел рыжий тур. В налитых кровью глазах сверкает осеннее солнце. И без того могучая шея разбухла от неуемного возбуждения. А едва коснувшийся крутых рыжих боков бабьелетний ветер-теплячок отлетал от распаленного зверя, уже насквозь пропитанный забористым семенным духом. Еще не видя никого рядом с собой, но, верно, чуя где-то рядом подобную его собственной, самцовую волю к жизни, бык низко к самой земле наклонял страстно сопящую морду и длинным кривым рогом, перепачканым кровью, взрывал землю, крытую сочно-зеленым клеверно-подорожниковым келимом.

Где-то у реки заслышался устало-нежный стон, который тут же перерос в яростный трубный рев, - эхом раскатился во всю желто-багряную ширь окоема.

- Га-а-у-у-а-га-а…

Другой такой же, но более отдаленный голос ответил ему. Это знакомились будущие соперники – олени. Одного такого обезумевшего красавца, вдруг ставшего на пути, рыжий тур забрюшил острым своим рогом, запырял, опьяненный страстью, затоптал твердокаменными копытами. А теперь он, чуя где-то рядом настоящего супротивника, бил копытами землю, разрывал ее рогами, мотал мордой, разбрызгивая переполняющую пасть слюну.

Раздался треск ломаемых ветвей, задрожала испуганно желтая листва черемух, и на зеленую луговину выбежал второй тур, темно-бурый с черной кудластой гривой. Эти два великана (каждый высотой в сажень с четвертью) не стали реветь, подобно раскрасавцам оленям, злобно сопя бросились они навстречу друг другу. Словно две горы, рыжая и черная, наскочили друг на друга могучие туры. Удар был такой силы, что на какое-то время вовсе охолодил их боевой дух. Одуревшие стояли они друг против друга, часто и тяжело поводя боками, злобно сопя в землю. Но стоило им немного очухаться, как вновь ударились друг о друга широкие лбы, застучали тяжелые рога. Каждый из них знал, что где-то рядом находится стадо, внимательно следящее за ходом состязания первейших быков. Каждый разумел, что победа, помимо известных преимуществ, принесет ему многосложность нового долга, но никто из борцов не в состоянии был бы преодолеть все собой обнимающую, все окружающую и все постигающую волю, понуждавшую их вновь и вновь употреблять невероятные усилия в тяжелейшем труде.