Русалия

— Как ты там?

— Ничего. Сижу.

— Видишь как… А я, старый человек, должен стоять. Где справедливость?

— Дядя, — прошелестел из-за занавеса Иисус, — я видел дым на том берегу Итиля.

— Я тоже вижу, — отвечал дядя. — Хорошо горит.

— Не слишком ли много свободы мы дали печенегам? Так они и в самом деле усилятся. Глядишь, в следующий раз уже не удовольствуются караван-сараем с русскими товарами, а спалят… Не допусти до этого, Боже создатель, сильный и страшный! Устроят пожар, допустим, в хедере[542]

…

— Нет ничего надежнее управляемой чужой войны. А вот на счет того, чтобы школу сжечь… Это ты интересно придумал. Только не хедер, конечно, а, скажем, медресе. Это интересная мысль. Это надо будет обдумать.

За занавеской установилась тишина.

— Ну что ты там, умер? — окликнул племянника Иосиф, глядя при том вдаль, где побледневший дым свидетельствовал о том, что пожар, должно быть, удалось потушить. — Эй, что ты там?

— Думаю, дядя… — как-то устало и, возможно, даже страдальчески промямлил Иисус Кокос. — Я вот думаю: не бывало ничего такого тайного, что не стало бы явным… Что же будет, когда и те, и другие, и третьи узнают… узнают в нас вдохновителей… разных таких… случаев.

— И что? — забывшись поднял свой старушечий голос малик. — Узнают. И что случится?

Молчание. Затем:

— Сначала болтать станут…

— Ну. Пусть болтают.

— А потом…

— Потом что?

Тяжелый вздох.

— Ведь сколько иудейских царств возникало… Не только в Палестине. И…

Та часть старческого лица Иосифа, которая не была занята седой растительностью, побагровела чрезвычайно. Неожиданно темные лохматые брови сошлись у переносицы. Огромные ноздри с торчащими из их черноты пучками толстых седых волосин раздулись. Хорошо, что Иисус, сидя за тряпкой, не видел в этот момент своего родственника: его всегда пугал облик гнева.

— Как говорит Санхедрин, если нахри сделал какое-то зло иудею, значит он причинил зло самому Всевышнему, и потому заслуживает смерти! Пусть только попробуют! Пусть посмеют противоречить племени властелинов! Мы растопчем их! Мы изотрем их в пыль. Сила мышцы Всевышнего будет нам поддержкой. Мы превратим их жизни в пустыню. Мы обескровим их младенцев. Таково будет возмездие Всевышнего всякому народу грешников!

Иосиф и не заметил (как-то так случилось), что давно уже не сдерживает себя, и его жидкий старушечий голосок сам собой чахлой струйкой стекает с вершины пирамиды к ее подножию. Он опамятовался только когда рядом с ним грянул перешибая его слова могучий голосина тайного возглашателя:

— Да будет счастье покровом для великой Хазарии…

Слабосильный голос малика, конечно, не мог охватить огромную площадь. Большинство, от рождения не способное самостоятельно осмысливать выламывающиеся из привычного ряда события, так толком ничего и не поняло.

— Ты видела? Слышала? — толкнула Елисавету в бок Мария. — Наш старый пердун, кажется, совсем уже из ума выжил.

Здесь, за загородкой, отделявшей избранный народ от прочего, многие обменивались продолжительными красноречивыми взглядами и короткими встревоженными замечаниями.

Страсть, составляющая суть демонического существования, делает своих служителей невосприимчивыми ко всему, что выходит за границы ее власти. Непременно самовлюбленные демоны обречены полагать, что в основании мира лежит плотское желание и оттого они никогда не смогут постигнуть, что обрести Бога, Знание возможно только деятельностью, не носящей выгоды. Но каким образом кто-нибудь из них уловчился бы разглядеть подвиг бескорыстия, когда как раз наслаждение во веки веков их сообществами признавалось первой необходимостью, радостью и честью человечества. С каждым днем растет зависимость демона от различных приятных ему предметов и тел, и наконец перерастает в неодолимую страсть, которая, процвев, всенепременно принесет плод ожесточения.

— Слушай, ты видела, как на меня смотрел Моше? Видела, да? — возбужденно восклицала Елисавета, когда они с Марией покидали пока еще сдержанно демонящуюся в ожидании магов и факиров, певцов и танцовщиков темную толпу. — По-моему, он даже знаки… такие мне делал, да?

— Понятно, что мэлэх и его люди решили сюда переместить Иерусалим. Это смешно! — оправляя на ходу складки покрывала на голове, говорила Мария при виде, глумливо хихикавших в стороне, броско одетых мужчин. — Вот это построят они храм, вроде того, какой якобы когда-то там строил Шеломо[543], и тут же для нас серебро в цене сравняется с камнем под ногами. Как же!

— Я говорю, ты не заметила, что на меня смотрел Моше? — обиженная невниманием подруги, поджала губы Елисавета, и вновь проснувшаяся чесота выдавила сквозь эти сжатые губы тихий стон.

— А? Моше? Но ему ведь что… — равнодушно глянула в ее сторону подруга. — Все равно ведь денег захочет… Шеломо строил храм вместе с Асмодеем. А вот понравится ли Асмодею наш старичок — это вопрос. Что ты смотришь на меня? Я видела, видела, как Моше выкатывал глаза. Он всегда их выкатывает и на всех. Но ты ведь с ним уже… Что, опять захотелось?