Русская дива

Рубинчик с интересом посмотрел на своего тестя. Он никогда не подозревал таких знаний и мыслей в этом инженере-химике из люберецкого «почтового ящика».

— Я говорю не о еврейской вине, а о своей личной ответственности, — сказал Крамер Нелиному отцу. — Там, на Западе, у больных есть лучшие в мире лекарства, прекрасные врачи и больницы. Поэтому здесь я больше нужен. Вот я и остался.

Но Нелиного отца это не устроило.

— А если говорить о евреях-комиссарах, — сказал он запальчиво, — то, во-первых, этого ленинского бандита Урицкого тоже убил еврей и именно с целью искупить еврейскую вину за большевизм. А, во-вторых — и это самое главное! — у ленинских евреев не было идеи покорить эту страну или прибрать ее к рукам. Они были просто безумцы, они мечтали построить насильственный рай в варварской империи! И сами за это поплатились — Сталин их убил всех до единого! Вся Россия досталась секретарям обкомов, среди которых уже сорок лет нет ни одного еврея. И они сами выбирают себе паханов — брежневых, громык, сусловых!

— Это тоже нужно лечить, — сказал Крамер. И категорически отказался взять деньги за лечение.

— Я не знал, что вы знаток Библии, — сказал Рубинчик своему тестю, когда они вышли на улицу. — А что вы думаете об этом Крамере? Как ваша наука может объяснить то, что он делает?

— Научно все, что очевидно и может быть повторено в лабораторных условиях, — туманно ответил тесть, голосуя такси. — А что касается Крамера, то он типичный еврей-фанатик, хотя и крестился. Но в одном он прав: эта страна действительно больна. К сожалению.

Лежа на верхней полке вагона и ощупывая левое плечо, в котором еще хранилась память о боли вывиха, Рубинчик пожалел, что не знал этого Крамера раньше и никогда всерьез не разговаривал со своим тестем. А теперь — поздно! Какой дикий, ненатуральный, варварский разрыв духовного пространства эта эмиграция. Как живое тело, разрубленное саблей дикаря.

Рубинчик вздохнул.

Дети спали — Ксеня на соседней полке, а Борис внизу, с матерью. За темным окном проносились мелкие дальние огни, и колеса поезда клацали на стыках рельсов, как конские подковы. Поезд летел в ночь, всхрапывая все тем же зовущим на Запад гудком. Рубинчик лежал во мраке ночного вагона и смотрел в окно. Какие-то быстрые изломанные тени не то деревьев, не то столбов возникали там совсем рядом, словно старались схватить поезд за поручни вагонов. Эти тени были похожи то на хазарских всадников в стальных кольчугах, то на забытые фразы старинной рукописи, но Рубинчик уже не удивлялся бродившим в его мозгу иудейским и хазарским словам и странным видениям за окном. Он прожил в этой стране тысячу лет, его предки и родичи сами стали этой землей и соком этой земли, но теперь они все вышли из могил и скачут рядом с поездом, уходя с ним в новое изгнание. Он, последний из своего неизвестного ему рода, пережившего погромы киевских князей, русских казаков и украинских гайдамаков, чудом выживший в 41-м году, негласно вывозит их с собой — всех вывозит: и Песаха, и Хашмоная, и царя Аарона, и первого еврейского военачальника хазар князя Сабриила, и его жену по имени Серах…

«Боже мой, — вдруг подумал Рубинчик, проникая взглядом в плоть вековечной Истории. — Боже мой! А ведь и предок мой, который жил до Иисуса Христа, так же, как я, бежал с семьей и душами своих предков из земли египетской… из Персии… из Испании… И всюду мы оставляли книги, дома и могилы… И опять бежали, чтобы начать все сначала с другим народом, и учились их делу, и выходили с ними на войну, и любили их женщин, и рожали им Гейне, Левитанов и Пастернаков, и становились у них каганами и даже царями — зачем? Каждые сто или двести лет тысячи еврейских душ, зарезанных кто князем Святославом, кто Богданом Хмельницким, опять и опять поднимаются из могил и тащатся за нами в новое изгнание, хватаясь за поручни наших поездов и стуча копытами своих низкорослых коней.

Нет, — вдруг подумал Рубинчик о Крамере, — он уже не еврей. Потому что идея пострадать за чужую вину — это не еврейская идея, это от Достоевского и даже, наверно, от Христа. А еврейская идея — не страдать,

а жить в радости и благодарить Бога за радость бытия. Вот и все…»

Рубинчик вглядывался в ночь. Вот летит поезд, громкими гудками пытается отогнать ночные тени и миражи, но, как только очередной гудок истаивает в темноте, из тьмы заснеженных русских лесов и полей снова и снова выходят души убиенных еврейских стариков и старух, мужчин и женщин, младенцев и подростков, чтобы вмеcте со своими потомками навсегда уйти из этой окаянной и возлюбленной страны.

Рубинчик пытался увидеть за окном свою мать и отца, летящих, он не сомневался, рядом с этим вагоном.

«А может, плюнуть на все, — вдруг подумал он. — плюнуть на свои амбиции, планы и даже на Книгу и отвезти их, эти души, в Израиль? Там они успокоятся…»

Он посмотрел на жену. Неля лежала наискось от него, на нижней полке, и в свете фонарей какой-то станции, промелькнувших за окном, он увидел, что она не спит, а плачет с открытыми глазами.