Русская канарейка. Блудный сын

К сожалению, он знал, что заговорит – говорят все. Вопрос в том – что говорить, и как говорить, и сколько будет работать версия раскаленного жениха-мстителя, после которой нужно будет сменить, вернее, обновить, и не единожды, арию: он собирался потаскать своих мучителей, насколько выдюжит, по лабиринтам нескольких легенд – как волк до последнего судорожного вдоха таскает на своей шкуре висящих на ней псов.

Ох, воистину – блаженны несведущие…

На четвертый день ближе к ночи дизель сбросил обороты до малой скорости в один-два узла, и яхта вошла в бухту – Леон услышал лязг якорной цепи и подвывание электрической лебедки. Значит, берег дикий, пришвартоваться негде, стоянка якорная…

После нескольких дней постоянного гула дизелей наступила тишина, лишь мелкая волна плескалась о борта.

Явился Костик, сменил повязку на голове, обронил сквозь зубы: островок-крохотулечка, Алимия – название, совсем пустынный: один колючий кустарник вокруг и развалины старых немецких казарм. Но бухта удобная, закрыта с трех сторон. Вот и все… Ждем встречи, сказал.

И часа через три к нему спустились двое – Юргис и матрос-араб, с которым Леон так приятно и полезно общался с лодки. Вновь его мумифицировали: широкой лентой запеленали ноги, руки прижали к бокам и заклеили рот («Давай, шопен, прочти мне напоследок лекцию»). После чего, перекатывая по полу (в голове от виска к виску металась шаровая молния), завернули в ковер.

Задохнусь, обреченно понял он. Зачем? Неужели эти идиоты ничего не хотят выколотить из пленного… Но нет: оставили, трудяги, малый просвет меж лицом и слоями ковра, так что воздух, и без того ароматизированный каким-то мерзким средством от ковровой моли, скудно проникал в щель. Мука была мученическая: пыльное крошево забивало ноздри, в голове нарастал мерный прибой, перед закрытыми глазами возник и поплыл оранжевый диск…

Пяти минут этих дыхательных упражнений хватило, чтобы Леон потерял сознание.

* * *

Когда его вновь ослепила синева полуденного неба, он зажмурился от рези в глазах и жадными рывками, как собака, стал втягивать ноздрями соленый морской воздух. Потому не сразу увидел, кто над ним нависает, – что подарило еще несколько секунд пусть не надежды, но желания жить и дышать. Потом с его многодневной щетины и запекшихся губ с треском и болью отодрали клейкую ленту, он открыл глаза, и желание жить пропало: над ним, скалясь от ликующей ненависти, нависала физиономия восточного джинна с рассеченной бровью, так и сросшейся в изумлении. Жесткая, как надкрылья жука, черная челка придавала этому дикому лицу нелепо женское выражение.

Чедрик: телохранитель, прислуга, порученец, а отныне и черная вдова Гюнтера Бонке.

2

Самолет из Брюсселя опоздал минут на сорок, так что к выходу пассажиров Натан Калдман успел тютелька в тютельку. Завидев высокую круглоголовую фигуру в дверях багажного отделения, он молча махнул рукой и терпеливо ждал, пока Шаули проберется через объятую воздушными шарами толпу встречавших.

«Почему мы всегда так оголтело радуемся возвращению своих из-за границы? – подумал Натан, – будто из опасных экспедиций или, не дай бог, из плена возвращаются. – И спохватился: – А ты – что? Ты-то как раз и встретил своего – из опаснейшей экспедиции».

У Шаули с собой была только небольшая сумка через плечо, и Натан в который раз восхитился: как тому удается всегда быть налегке!

Еще минут пять ушло на то, чтобы отыскать на огромной крытой парковке старый Калдманов «BMW»… Наконец с территории аэропорта, похожей больше на апельсиновые плантации, они выехали в сторону Иерусалима.

– Ты голоден? – спросил Натан.

– Не настолько, чтобы сожрать твой пиджак, но перекусить непрочь.

– А я ужасно голоден, не помню, когда и ел по-человечески. Мечусь, как крыса, между конторой, мыльными мальчиками из МИДа, собственным сыном и обезумевшей Магдой… За последний месяц она похудела на восемь кило и превратилась в мощи. Не возражаешь, если заедем в Абу-Гош?

– А там по-прежнему хороши бараньи ребрышки?

– Не так, как раньше, но вполне съедобно.

Оба замолчали. Не стоит ему гнать так машину, подумал Шаули, с его-то сердцем. Но как это поделикатней сказать? В отличие от Кенаря, который лепил Натану все, что хотел, Шаули привык держать себя с Натаном довольно церемонно.

Им предстоял тяжелый разговор двух виноватых мужчин, и Натан чувствовал, как сопротивляется Шаули, как внутренне протестует против этой вины, как много бы отдал за то, чтобы живой-здоровый Леон распевался где-то там, в своем Париже, на своих подмостках – не востребованный конторой и свободный.