Русская мода. Фейк! Фейк! Фейк!

В руках у следователя – фотоаппарат, изъятый при задержании. На его экране следователь листает фотографии, сделанные Федором во время проклятой ночи. Он увеличивает некоторые особенно удачные кадры, крякает, хмыкает, и по всему видно, что просмотр доставляет ему удовольствие.

– Просто немыслимо, – комментирует он. – Кстати, ты не познакомишь меня с девочками с тридцать шестого, тридцать седьмого и сто пятьдесят первого кадров?

Федора возвращают в камеру, где он обнаруживает, что за время отсутствия к нему подселили соседа. К облегчению Федора, это не какой-нибудь явный уголовный тип, а такой же растерянный, впервые попавший в лапы закона неудачник, как и он сам. Подобно другим жителям страны, никогда не бывавшим в тюрьме, Федор Глухов знает массу легенд о том, что делают в заключении с новичками те, кому сидеть не в первой. То, что сосед категорически не тянет на бывалого – например, в настоящий момент он сидит, забившись в угол камеры, и плачет навзрыд – позволяет Федору на время перестать беспокоиться за свою мужскую честь. Он отмечает, что сосед одет очень здорово и дорого – хотя после общения с полисменами одежда кое-где порвалась, что те его ногти, под которые не забилась грязь – вероятно, человек цеплялся за что-то, когда его тащили – выглядят тщательно ухоженными, словно над ними работали пилочкой в хорошем салоне, и что сквозь стрессовую бледность на лице и руках соседа проступает ровный плотный загар. Словом, несмотря на все удручающие обстоятельства, в незнакомце виден тот лоск, который отличает обеспеченных людей от необеспеченных.

Федор Глухов присаживается рядом.

– Анталия? – осторожно интересуется он, имея в виду загорелые конечности соседа.

Тот поднимает к нему удивленное, мокрое от слез лицо:

– Тайланд, – говорит он, после чего разражается новой порцией рыданий.

Федор Глухов смотрит на него, и на его глаза тоже наворачиваются слезы. Как же чертовски несправедлив этот мир, если два хороших парня – а в том, что его сосед – хороший парень, Федор почему-то не сомневается – вынуждены сидеть в тесной камере и оплакивать свою судьбу. Одного ждет смертный приговор за разгром гостиничного номера, а второго… «В чем могут обвинять этого человека?», – задумывается Федор. Полный, с солидной залысиной на лбу, нелепо скрючившийся на узкой скамье, тот выглядит совершенно безобидным.

Сосед шмыгает носом:

– Меня обвиняют в создании международной преступной сети, – говорит он, словно бы прочитав мысли сокамерника. – Но я не виноват, слышишь? Я не виноват! – он вскакивает со своего места и начинает стучать кулаком по двери. – Дежурный! Выпустите меня! Произошла чудовищная ошибка!

Через пять или шесть часов сидения Федору становится известна остальная часть истории. Незнакомца зовут Роман Кортюсон. Вообще-то, его настоящая фамилия – Раков, но Кортюсон звучало так по-французски, что Раков решил взять этот псевдоним себе – все французское хорошо котируется в том бизнесе, которым он занят. Речь идет о «Луи Вьюиттон», до недавнего времени Кортюсон возглавлял бутик бренда в Столешниковом переулке («Я был там самым-самым главным, понимаешь? – слезы ручьями текут по его лицу. – И все мальчики и девочки слушались меня»). Так продолжалось до тех пор, пока он не связался с двумя пройдохами, и те не предложили ему продавать в бутике левый товар («Это все они – они и их проклятые деньги», – рыдания). Барыши потекли к Кортюсону рекой, но потом один из продавцов случайно продал две левые сумочки редактору модного журнала («Полина Родченко, вряд ли ты о ней слышал») – и в магазин к Кортюсону ворвались полисмены во главе с агентом Интерпола. «Теперь ты понимаешь, что я никакой не организатор. Скажи это полицейским, когда тебя поведут на допрос. Скажи, что здесь сидит человек, который ни в чем не виноват. Я всего лишь жертва негодяев. Это они, а не я должны сидеть здесь».

Потрясенный Федор Глухов смотрит на сокамерника:

– Так это были вы? В том скандале с подделками…

Роман Кортюсон поднимает голову, его лицо искажает злобная гримаса. Он вскакивает, хватает Федора Глухова за крутки и начинает энергично трясти:

– Я же сказал тебе, что это был не я! Я ни в чем не виноват!

В следующую секунду приступ ярости проходит. Кортюсон валится на пол, всхлипывает и, кажется, готов вновь напустить море слез. Федор на всякий случай отодвигается от него подальше…

Следующие миллион лет они сидят молча – говорить больше не о чем, каждый думает о своем – а потом звенят ключи в замке и дверь камеры с грохотом открывается, впуская луч света из коридора.

– Глухов, – басят оттуда. – На выход. Смертный приговор отменяется.

Федору отдают ключи, мелочь, презерватив и даже шнурки, и ремень. Он до последнего ждет подставы – выстрела в затылок или другого коварства – и по-настоящему осознает, что спасся только, когда сталкивается лицом к лицу с отцом, ждущим его на улице перед участком.

– Сынок, – говорит отец, внимательно глядя на отпрыска. – Кажется, тебе придется в чем-то изменить свою жизнь…