Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

К. Н. Леонтьеву, по отзывам близких ему по духу современников, в частности, В. В. Розанова и Л. А. Тихомирова, человеку лично большой порядочности, искренности, чистоты, утонченной способности к состраданию, отзывчивости, заботе о молодых друзьях, не хватало почему-то простого, евангельского понимания человеческой беды и простой, евангельской способности сострадать этой беде. В этом смысле хотя действительно настоящая, а не фарисейская, показная, «любовь к дальнему», любовь к человечеству рождается и воспитывается из «любви к ближнему», любви к человеку, но есть и обратное влияние – этот социальный горизонт, широта любви, есть тоже необходимое условие любви вообще – любовь к конкретному человеку невозможна без любви к человеку вообще, к человечеству. А суть христианской проповеди и евангельской борьбы за правду на земле, в сущности, и заключается именно в этой любви к человеку вообще – любви с «сотериологическим горизонтом», главной заботой которой является спасение души каждого конкретного человека. Именно это чувство, основа которого глубоко сотериологична, является условием и фундаментом культурного строительства на земле, будь то сфера образования и воспитания или любая другая сфера конструктивной человеческой деятельности. ведь в конечном счете Ф. М. Достоевский призывает не к борьбе за торжество на земле Царства Небесного, а только к борьбе за «святую жажду всечеловеческого дела, всебратского служения и подвига» (ДПСС. Т. 26. С. 173), а такая жажда действительно свята и вполне укладывается в рамки христианского благовестия.

В этом смысле, вероятно, следует согласиться с Н. Ф. Будановой, которая утверждает, что эстетический критерий К. Н. Леонтьева совершенно не гармонирует с русской гуманистической традицией понимания «маленького человека»[670]

. В этом смысле можно, вслед за прот. С. Булгаковым, говорить о трагической тайне К. Н. Леонтьева, в которой присутствуют языческие мотивы и которая на уровне сознания и исповедания была для него самого закрыта: в чем-то очень важном, сущностном он оставался до конца непросвещенным, а его эстетическому идеалу не хватает столь характерной для Евангелия «умягченности», которая в русской публицистике была всегда отмечена «болезнью совести, мотивами жалости и покаяния»[671].

В рассуждениях К. Н. Леонтьева нашел своеобразное отражение кардинальный разрыв между небесным

и земным, будущим и настоящим, личным

и общим, разрыв, который в контексте христианской жизни фактически делает бессмысленными любые человеческие действия, начиная с воспитания детей в семье и кончая социальными и гражданскими добродетелями. Парадоксально, но образ мира К. Леонтьева действительно не содержит категорию «будущее»[672]

: его философия антиисторична – она отрицает, обессмысливает любые человеческие усилия. Но если сторонники апокатастасиса интерпретируют человеческую историю с точки зрения «тотального позитива» («спасутся от вечных мук все»), то К. Н. Леонтьев, наоборот, смотрит с большим недоверием, скепсисом на любые человеческие попытки борьбы за добро.

Фактически противостояние «Леонтьев – Достоевский» есть противостояние «теологии разрушения», или «катастрофической эсхатологии», и «теологии преображения», или «светлой апокалиптики»: либо эта земля будет полностью разрушена и возникнет «новая земля», и тогда никаким разумным человеческим усилиям, в том числе и коллективным, места в этом процессе нет, в них просто нет смысла, либо она будет «преображена», и тогда здесь есть место и для человеческого творчества. Таким образом, сама проблема спасения мира для К. Н. Леонтьева отсутствует: есть только личное спасение, а «служение общественному благу» есть «розовая фантазия».

Парадоксально также, что, всю свою жизнь являясь активным и ожесточенным противником современного либерального прогресса, К. Н. Леонтьев как будто приоткрывает для этого прогресса лазейку: если реально только настоящее, а будущее неизвестно и тотально трагично, то смысл имеет только эта сегодняшняя жизнь, а в этой ситуации только один шаг до «innerweltlichen Askese» (термин М. Вебера, обозначающий характерное для протестантизма понимание земной активности индивидуума, которая имеет религиозное обоснование).