Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников

Особое место в дискуссии о «розовом христианстве» принадлежит С. И. Фуделю. Исключительное значение его творчества, на наш взгляд, заключается в том, что главные его работы, в первую очередь книга «Наследство Достоевского», были написаны на основе осмысления трагического и страшного русского опыта – гонений на Церковь, тюрем и лагерей, через которые прошел и сам автор книги. Критика Ф. М. Достоевского в работах К. Н. Леонтьева нашла ответ в книге С. И. Фуделя. По поводу замечания Леонтьева, связанного с особенностью религиозности главной героини романа «Преступление и наказание» Сони Мармеладовой, Фудель указывал на одну частную, но очень важную особенность той эпохи, в которую жил К. Леонтьев, – «искреннее непонимание переживания Церкви сердцем». Это непонимание преодолевается только через подвиг: «Нужно было пережить эти сто лет, отделяющие нас от романа, нужно было пройти пустыню нашей жизни, часто вне видимого храма и в тоске по нем, чтобы понять, что он – храм и его обряды – всегда с нами, если только мы в своем сердце в нем, если явление Христа Спасителя душе, присутствие Его в ней не богословская или художественная аллегория, а правда»[701]. С. И. Фудель подчеркивает, что в творчестве Ф. М. Достоевского речь на самом деле должна идти не о новом религиозном сознании, как полагал К. Н. Леонтьев, а, наоборот, о возвращении к первохристианским истокам, к «во все века не умиравшему реальному переживанию веры». Стены храма в романах Достоевского как бы раздвигаются, «храминой» становится петербургская комната Сони, в которой она читает Евангелие Раскольникову: «…через большие испытания мы вошли в новую церковную эпоху и больше всего боимся не уменьшения или, наоборот, увеличения церковных форм, а того, чтобы не потерять это дыхание Духа.»

[702]

Таким образом, в дискуссии о «розовом христианстве» присутствуют две составляющие. Теоретический ее аспект связан с идеей построения Царства Божьего на земле, исторически материализованного царства добра и справедливости, реализующего собой мотив «компенсации общественной неправды»[703]

, будь то неправда неразумного устроения мира (Л. Н. Толстой) или неправда нелюбовного устроения мира (Ф. М. Достоевский), – древняя хилиастическая ересь, воскрешенная в средневековых реформационных бурях и в новую эпоху трансформированная в мирскую социальную утопию.

Другими словами, К. Н. Леонтьев проницательно заметил проявление общей тенденции в творчестве Л. Н. Толстого и Ф. М. Достоевского – их духовные искания объединяет этический максимализм, который реализуется в форме «христианского натурализма», гуманистического варианта христианства без Голгофы и Воскресения, т. е. веры в скрытый потенциал человеческого естества, более того, в подлинное, финальное совершенство человека. Оба автора при разных жизненных обстоятельствах и в разные моменты своей биографии оказались рядом с гуманистическим христианством, которое К. Н. Леонтьев и назвал «розовым», этим своеобразным эрзацем христианства исторического, мистического. В итоге этот путь уводит от церковности, точнее, от «церковно-исторической магистрали». Предельное выражение в творчестве Ф. М. Достоевского эта тенденция находит в образе Ивана Карамазова, но, как было показано выше, она получает у писателя своеобразное преодоление чисто художественными методами. У Л. Н. Толстого этический максимализм, реализовавшийся в проповеди, принимает черты антихристианского бунта

[704].

Второй, более скромный, но актуальный аспект дискуссии – построение на земле царства физического, душевного и духовного удобства и комфорта. Рождается новый тип религиозного сознания, которое противостоит «вере отцов»: стремление «модернизировать» христианство в соответствии с запросами секулярного общества и секулярного сознания, найти простые, элементарные, легкие и приемлемые для современного человека ответы на его вопрошание, связанные с необходимостью перестраивать свой менталитет и свою социальную деятельность в соответствии с новыми политическими, экономическими, культурными и иными реалиями. Простые не только для ума, но и для сердца и для выполнения. С этой точки зрения главная тема спора о «розовом христианстве» – вопрос о «цене благодати», ибо «розовое христианство» всегда имеет тенденцию трансформироваться в либеральный безрелигиозный конформизм и гуманизм.

Христианство вступило во взаимодействие с прогрессом, тотальным господством рационализма и позитивизма, а религия в Западной Европе перестала быть делом частного лица (die Privatsache) и стремилась «проявиться в качестве политического инструмента эмансипации»[705]. В XX в., уже после смерти всех участников спора о «розовом христианстве», эта ситуация получила новый смысл: мы должны говорить уже не о секуляризации, а о воинствующем секуляризме, стремящемся в пределе к тотальному уничтожению христианства (в России – репрессивными методами, в Европе – вытеснением Церкви из всех сфер жизни общества).