Русская расовая теория до 1917 года. Том 2

Не вдаваясь в рассмотрение этого вопроса, постараюсь указать на некоторые другие данные нашей сказочной литературы, свидетельствующие о людоедстве и людоедских обычаях. При этом я имею в виду исключительно примеры утилизации разных частей человека и оставляю совершенно в стороне все другие следы и более прямые проявления людоедства.

В рассматриваемом отношении особенный интерес представляет известная русская сказка о Василисе Прекрасной. По поводу ее Афанасьев замечает: «Весьма знаменателен рассказ о черепах, глаза которых светят и жгут, как огонь: представление это основано на древнейшей доисторической связи понятий: зрения, света и огня, (о чем см. «Поэтические Воззрения» I стр. 153). Василиса Прекрасная несет воткнутый на палку череп, глаза которого освещают ей дорогу среди ночи: этот рассказ напоминает нам прекрасный образ трубадура Бертрама даль Борнио в Дантовом Аде: он несет свою собственную голову, отделенную от тела, за волосы и освещает ею путь, как фонарем».

В этих словах обнаруживается известный коренной недостаток почтенного труда Афанасьева, выразившийся так ясно в самом заглавии его книги «Поэтические воззрения Славян на природу», — недостаток, общий, к сожалению, почти всем современным мифологам. Находя народные предания поэтичными, они считают их вместе с тем произведениями поэтическими; они, несмотря даже на делаемые ими иногда усилия, не могут проникнуться мыслью, что то, что для теперешнего образованного человека является результатом поэтического творчества, может на иных ступенях развития являться путем простого наблюдения и сухой логической работы мыслительной способности.

Для объяснения столь замечательной черты народного предания Афанасьев довольствуется указанием на «древнейшую доисторическую связь понятий: зрения, света и огня»! Но связь этих понятий продолжает однако существовать в значительной степени и поныне, — существует она и в понятиях современного образованного человека. Между тем, придумать нечто подобное самостоятельно, не заимствуя ничего из народной «поэзии», мы бываем не в силах. Какова же должна быть пылкость фантазии народа, какова сила поэтического творчества! Какого сокровища лишились мы вследствие нашего образования! Но не проще ли допустить наоборот, что мы лишились только той первобытной грубости нравов и понятий, при которой подобные вещи могли быть и считаться простой истиной, и что поэтичными они кажутся нам только потому, что у нас самих уже слишком развились «поэтические воззрения» по отношению к предметам наших ученых исследований?

В основании подобных рассказов кроются не вымыслы, а факты, в них отразилась грубость древнейших времен. Что они дошли до нас в такой первобытности, этим мы обязаны не столько поэтическому творчеству народа, сколько отсутствию такого творчества. В Дантовом рассказе о Бертран-де-Борне первоначальный смысл действительно затемнен поэтическим вымыслом; зато в «Василисе Прекрасной» он выступает во всей чистоте, но вместе с тем и во всей своей грубости. В самом деле, эта сказка в высшей степени замечательна своей первобытностью. На мой взгляд, в ней нет ни одной черты, которая обусловливалась бы вымыслом. Вот в кратких словах ее содержание:

Мать Василисы, умирая, оставляет ей куклу, вынув ее из под одеяла: «Береги ее при себе и никому не показывай; а когда приключится тебе какое горе, дай ей поесть и спроси у нее совета». Отец Василисы женится на вдове, у которой своих две дочери. Мачеха и обе сводные сестры, завидуя красоте Василисы, хорошеющей с каждым днем, между тем как они сами становятся всё дурнее и дурнее, думают изнурить ее всевозможными работами. Но тщетно: она всё исполняет при помощи куклы. Зато Василиса сама, бывало, не съест, а уж куколке оставит самый лакомый кусочек, и вечером, как все улягутся, она запрется в чуланчик, где жила (отдельно от семьи?), и подчивает ее. Однажды отец уехал из дому на долгое время, и мачеха переселилась на житье в другой дом возле дремучего леса. В лесу на поляне избушка Бабы-Яги (ср. чуланчик Василисиной куклы), которая никого к себе не подпускала (так!) и ела людей, как цыплят. Осенью мачеха раздает всем девушкам работы: одной — кружева плести, другой — чулки вязать, Василисе — прясть (из этого можно заключить, что эти три дочери были первоначально день, ночь и утренняя заря), потом гасить огонь во всем доме, причем одну из своих дочерей заставляет потушить как бы нечаянно и ту свечку, при свете которой они работали. «Что теперь нам делать? — говорили девушки. — Огня нет в целом доме, а уроки наши не кончены. Надо сбегать за огнем к Бабе-Яге!» Мачехины дочки отговариваются, что им и без огня светло: той, что плела кружево, светло от булавок, другой, что вязала чулок, — от спиц. Пришлось идти за огнем Василисе. Она зашла сперва в чуланчик (и здесь у куклы оказывается свой чуланчик!) и поставила перед куклой приготовленный ужин. Куколка поела и глаза у нее заблестели, как две свечки (так!). «Не бойся, — сказала она, — ступай, куда посылают; только меня держи всегда при себе».