Русские князья. От Ярослава Мудрого до Юрия Долгорукого

– Есть силы выше князя. Непреоборимые и непостижимые. Хочешь или не хочешь – ты подчиняешься им, действуешь непроизвольно под их давлением, и все заканчивается голодом. Вот в чем ужас! Высочайшие намерения, чистейшие стремления, светлейшие помыслы – все идет во вред, за все расплачивается народ, и расплата всегда одна и та же: голод. Люди сеют жито, собирают мед и воск, добывают меха, ловят крупных рыб в холодной воде, все это в трудах повседневных, непрестанных, тяжких, им все дается не легко, благословений всегда меньше выпадает на их долю, чем проклятий; над ними всегда витает призрак голода и холода, незримо летает призрак болезней и смертей, земля не хочет отдавать им труда, воды заливают их с малыми детьми, небо насылает град, громы, пожары вспыхивают неожиданно, дикие звери подстерегают каждого неосторожного, но все это люди преодолевают, и вот тогда, когда должен наступить момент блаженства или хотя бы простого удовольствия, появляется кто-то и заявляет: «Отдай!» Но почему же? Потому, что так ведется искони. Потому что есть князь, воевода, боярин, тиун.

– Сам их ставишь.

– Ставлю тиунов. Бояре и воеводы уже были здесь. Сидели испокон веков. Вацьо рассказывал однажды, откуда взялись бояре. Может, о князьях точно так же можно было бы рассказать, но передано мне именно о боярах. Дескать, случилось так: когда бог сотворил человека из глины, черт, чтобы превзойти бога, слепил своего человека из пшеничного теста. Бежавшая мимо собака съела пшеничного человека. Черт схватил пса за хвост, собака с перепугу прыгнула и выпустила из себя известным путем… боярина.

Бояре захватили землю. Когда и как – никто не знает. А кто владеет землей, тот правит государством. Они и слушать не хотят, что, прежде чем управлять народом, надобно его накормить. Князь тут бессилен.

– Как можно накормить народ? Он сам кормится и кормит всех.

– Когда его не обирают. Но я князь, я защищаю землю. Мне нужно кормить дружину. Вот я прихожу и говорю: «Дай!» А там уже ничего нет, потому что налетел воевода, забрал, а боярину и налетать нет надобности, он сидит на месте и гребет все к себе. Почему? В день твоего приезда сказал тебе, что я вольный князь. Вольный от бояр – так мне хотелось. Еще не всегда. Однако они надо мной не властны, не вертят мною, боятся.

– И ненавидят?

– И ненавидят. Знаю: киевское боярство из-за того и тянется к Изяславу, что тот послушен. А я – Долгая Рука.

– Тебе там не могут простить, что убивал своих бояр.

– Не убивал никого и никогда.

– Боярина Кучку в Москве велел убить?

– Про Кучку расскажу когда-нибудь. Не так было, как молва передает. Но, наверное, и ты не поверишь. Не принадлежишь к тем, кто верит словам.

– Приучен верить глазам.

– Уже убедился. Может, разговор этот лишним тебе покажется, но пусть уж будет так, как есть. Имею некняжескую привычку разглашать свои мысли, а не держать при себе. Часто это идет во вред. Зато всегда ложишься спать со спокойной совестью.

– Если бы я знал о тебе, княже, хотя бы малость из того, о чем узнал здесь, ни шагу не сделал бы из Киева.

– Сказал ведь: преждевременно об этом. Поедем к князю Ивану, там и поговорим.

И вот служба княжеская ехала на полюдие, потому что так всем говорено, а Долгорукий и Дулеб знали, что едут они, собственно, для разговоров с неведомым Кузьмой Емцом, укрывшимся где-то среди берладников князя Ивана. Ясное дело, Кузьму можно было препроводить в Суздаль, точно так же как и Сильку, но тогда не было бы этого пышного похода, не было бы роскошных всадников на стройных конях, не было бы устланных коврами саней, блеска золота и серебра на оружии, не слышно было бы смеха княжны Ольги, который согревал самые твердые сердца и самые черствые души.

Первый день ехали быстро, минуя близкие поселения, откуда давно уже взято все надлежащее Суздалю, продвигались в глубину пущ, нарушая их извечную тишину человеческими выкриками, позвякиванием оружия, фырканьем коней, скрипением полозьев.