Русские куртизанки

«Стремление к чему-то небывалому, невозможному на земле, тоску души, которой хочется вырваться не только из всех установленных норм жизни, но и из арифметически точного восприятия пяти чувств, — из всего того, что было его „маской строгой“ в течение трех четвертей его жизни, — носил он в себе всегда, — потом, через много лет, когда остынет в ней все, что только могло остыть, напишет Нина. — Разве не стоном звучат эти строки:

Влеки меня, поток шумящий!

Бросай и бей о гребни скал.

Хочу тоски животворящей,

Я по отчаянью взалкал!

«Взалкав по отчаянию», по гомерическим чувствам, которые всегда были единственным стимулом его творчества, он спустил с цепи свой «хаос» и швырнул себя в «поток шумящий» совершенно исключительных жизненных комбинаций».

Одной из таких комбинаций было написание романа «Огненный ангел» по мотивам им же самим, Брюсовым, смоделированных ситуаций.

Уже упоминалось, что Белый написал об отношениях с Ниной стихотворение «Предание», ну то, про сибиллу, любившую пророка и покинутую им. И вот как-то раз Владислав Ходасевич собрал у себя гостей в честь начала издания альманаха «Золотое Руно». Нина и Брюсов пришли чуть раньше. Брюсов попросил разрешения удалиться в спальню, чтобы закончить начатые стихи. Через несколько времени он вышел оттуда и попросил вина. Нина отнесла ему бутылку коньяку. Через час или больше, когда гости уже собрались, Ходасевич заглянул в спальню и застал Нину с Брюсовым сидящими на полу и плачущими, бутылку допитой, а стихи конченными. Нина шепнула, чтобы за ужином Владислав Фелицианович попросил Брюсова прочесть новые стихи. Ничего не подозревая (он тогда имел очень смутное понятие о том, что происходит между Ниной, Белым и Брюсовым), Ходасевич так и сделал. Брюсов сказал, обращаясь к Белому:

— Борис Николаевич, я прочту подражание вам.

И прочел.

Местами это было порою почти дословное повторение стихов Белого — в образном ряде. Та же напыщенная перенасыщенность «драгоценными» эпитетами, та же ходульность в изображении чувств. Мистерия, словом!

Сибилла грустно замерла,Откинув пепельный свой локон.И ей надел поверх челаИз бледных ландышей венок он.

Вот они, вот они, те самые ландыши, которые Нина когда-то подарила Андрею Белому! Как любили в те времена всяческие намеки, полунамеки, символы… Впрочем, на то они были и символисты!..

Это еще Белый. А у Брюсова действие разворачивается после того, как пророк отплыл с острова, оставив сибиллу в венке.

Но первое, что сделал «верховный жрец», в образе которого Брюсов изобразил себя точно так же, как Белый некогда отождествил себя с «пророком», это снял венок:

И тень, приблизившись, легла,Верховный жрец отвел ей локон,И тихо снял с ее чела

Из белых ландышей венок он.

Далее Брюсов живописал тайную любовь жреца и сибиллы. Воспетую Белым любовь святую он заменил трагической, сверхчувственной страстью, изнуряющей эротикой, и на сибилле теперь не какие-то там скромненькие ландыши, а венок из роз:

Струи священного огняПьянили мысль, дразня желанья,И, словно в диком вихре сна,Свершались тайные лобзанья.На ложе каменном ониБезрадостно сплетали руки:Плясали красные огниИ глухо повторялись звуки.

Но вдруг припомнив о былом,Она венок из роз срывала,На камни падала лицомИ долго билась и стенала.И кротко жрец, склонясь над ней,Вершил заветные заклятья,И вновь под плясками огнейСплетались горькие объятья.

У Белого пророк оставил сибиллу над камнем с надписью «sanctus amor», ну а в стихотворении Брюсова пророк вернулся к сибилле и устроил ей форменный допрос, словно законный супруг:

Спросил он: «Ты ждала меня?»Сказала: «Верила и знала».

Лучом сапфирного огняЛуна их лик поцеловала.Рука с рукой к прибою волнОни сошли, вдвоем отныне…Как сердолик — далекий челнНа хризолитовой равнине!А в башне, там, где свет погас,Седой старик бродил у окон,И с моря не сводил он глаз,И целовал в последний разИз мертвых ландышей венок он.