Русские мыслители

Также и Гегель, вопреки напущенному им же философичес­кому туману, привел в движение идеи, сделавшиеся настолько всеобщими и привычными, что мы рассуждаем в согласии с ними, даже не подозревая, что повторяем довольно старые мысли. Это справедливо, например, касаемо идеи, гласящей: история мысли — непрерывный процесс, подлежащий отдельному изучению. Существовали, конечно, и в антич­ности, и в Средневековье изложения — обыкновенно про­стые catalogues raisonnes[188] — отдельных философских систем, или трактаты-монографии, посвященные отдельным мысли-

— Примечание

— комментированные каталоги. 242

телям. Но именно Гегель развил понятие об особой совокуп­ности идей, пронизывающих и пропитывающих целую эпоху или целое общество, о воздействии этих идей на идеи даль­нейшие, о множестве невидимых звеньев, коими ощущения, чувства, мысли, верования, законы — общее мировоззрение, ныне зовущееся идеологией, — одного поколения связы­ваются с идеологией иных эпох и земель. Гегель, в отличие от своих предшественников, Гердера и Вико, старался пред­ставить это связным, непрерывным развитием, подлежа­щим рассудочному анализу, — и стал первым в погибельном семействе «космических историков», чья родословная тянется от Конта и Маркса до Шпенглера и Тойнби, — а также всех прочих, обретающих душевный покой, открывая необъятную воображаемую симметрию в своенравном потоке человечес­кой истории.

Пускай почти все гегельянство — чистая фантазия (или, скажем, крайне субъективная «поэзия в прозе»), но заме­чание о том, что многие проявления человеческого духа взаимно связаны, что художественная или научная мысль известной эпохи наиболее вразумительна только во взаи­модействии с общественной, экономической, богословской и правовой деятельностью общества, где живут и работают художники и ученые — само понятие культурной истории как источника света, — явилось огромным шагом в истории человеческой мысли. А Шеллинг (шедший по стопам Гер­дера) положил основу чисто романтическому представле­нию о том, что поэты и живописцы способны понимать дух века глубже, а выражать его ярче и памятнее, чем академи­чески настроенные историки, — благодаря большей чувстви­тельности к очертаниям современной им эпохи (либо иных эпох и культур), особой чуткости, которой лишены и обученные собиратели давностей, и профессиональные журналисты, — поскольку поэт гораздо более тонкое суще­ство, лучше отзывающееся на полупонятные факторы, пре­бывающие в зародыше, полного развития и зрелости дости­гающие только впоследствии, но уже действующие в глубине данной среды; поэт (или художник) ощущает их работу несравненно острее. Например, именно об этом и гово­рил Карл Маркс, утверждавший: Бальзак в своих романах изображал и жизнь и нравы не столько ему самому совре­менные, сколько свойственные людям 1860-х и 1870-х, чьи очертания — в эпоху Бальзака еще остававшиеся вполне зача­точными — тревожили его творческую чувствительность задолго до того, как проявились полностью и средь бела дня. Романтические философы изрядно преувеличивали силу и надежность подобной интуитивной, или поэтической, проницательности; однако пылкие романтические воззрения, остававшиеся мистически-иррациональными, сколь их ни плотно окутывали квази-научно либо квази-лирически зву­чавшими словами, поразили в 1830-х и 1840-х годах вооб­ражение молодых русских интеллигентов и, казалось, рас­пахнули двери в мир более благородный и спокойный, чем удручавшая действительность империи, которой правил царь Николай I.

Человека, лучше кого бы то ни было иного в России учив­шего просвещенную молодежь 1830-х подниматься превыше эмпирических фактов и воспарять в область чистейшего света, где все испокон веку было истинно и гармонично, звали Николаем Станкевичем; студент Московского уни­верситета, он, едва перешагнув рубеж двадцатилетия, собрал вокруг себя кружок восторженных почитателей. Станкевич был молодым аристократом, обладателем равно благород­ных ума и внешности, добрым идеалистом, исключительно мягким по натуре; приверженец метафизических учений, он умел излагать их ясно и доступно. Родился Станкевич в 1813-м, и на протяжении всего своего краткого земного пути (он умер двадцати семи лет от роду) оказывал очень заметное нравственное и умственное влияние на друзей. Станкевича боготворили при жизни, а после смерти чтили его память. Даже Тургенев, отнюдь не склонный к слепому обожанию кого бы то ни было, вывел Станкевича в романе «Рудин» под именем Покорского — причем без малейшей иронии. Станкевич глубоко знал немецкую романтическую литературу и проповедовал светскую, метафизическую рели­гию, что заменила ему православное вероучение: в последнем и сам он, и его друзья разочаровались.