Русские мыслители

Любые серьезные вопросы, в конечном итоге, станови­лись для Белинского вопросами нравственными: что счи­тать несомненно и всецело ценным, к чему надлежит стре­миться вполне бескорыстно? Иными словами, это значило: как зовется то единственное, что должно знать, говорить, совершать? — за что следует всенепременно бороться и, при необходимости, погибнуть? Идеи, вычитанные Белинским из книг или услышанные в беседах, ему, во-первых, заведомо не нравились, не были по душе, не давали умственной пищи; не стоило их исследовать, анализировать; не заслуживали они отрешенного, беспристрастного размышления. Идеи, прежде всего, делились на истинные и ложные. Ложные следовало изгонять, будто злых духов. Любая книга содер­жит в себе идеи — даже самая, казалось бы, пустая; и кри­тик обязан первым долгом изучать именно такие «пустые» книги. В качестве примера приведу занятный, даже, пожа­луй, гротескный случай: думается, он прольет немного света на метод Белинского. Биографы и критики не упоминают об этом: чересчур уж заурядна статья, о которой пойдет речь. Занимаясь журнальной поденщиной, Белинский напечатал краткий отзыв на русское переложение «Векфильдского свя­щенника», выполненное с какого-то современного фран­цузского перевода[192]. Статья начинается в довольно обычном тоне и постепенно делается раздраженной, прямо враждебной: Белинскому не нравится шедевр, созданный Голдсмитом, ибо книга, по его мнению, искажает нравственные понятия. Критик сетует: изображая священника, Голдсмит, дес­кать, превозносит безучастность, благодушную глупость и никчемность, полагая их превыше качеств, присущих бойцу, реформатору, воинствующему поборнику идеи. Священник предстает простой людской душой, полной христианской покорности, бесхитростной и оттого постоянно обманы­ваемой; эти мирные природные доброта и простота, наме­кает автор, во-первых, несовместимы с изворотливым умом, расторопностью и жаждой деятельности, а во-вторых, стоят несравненно выше их. Для Белинского это равнялось

отъяв­ленной и гнуснейшей ереси. Все книги воплощают собою некие точки зрения, опираются на существующие поня­тия — общественные, психологические, эстетические, — и опорой «Священнику», по словам Белинского, служат понятия мещанские и ложные. Голдсмит якобы прославляет людей, чуждых повседневной борьбе за существование, сто­ящих «с краю», нерешительных,

degages\

служащих вечной добычей и поживой для предприимчивых прохиндеев; это приводит упомянутых людей к житейскому поражению — и нравственной победе. Писать в подобном духе, воскли­цает Белинский, значит потворствовать иррационализму вообще и, в частности, убеждению, что нужно «проходить земной путь мирно и добродетельно», — убеждению, испо­ведуемому средним обывателем всегда и повсеместно, — а стало быть, «Векфильдский священник» лицемерно пред­ставляет смирение как наивысшую мудрость, а неудачника — нерешительного и миролюбивого — изображает глубоким знатоком жизни. Да, можно было бы ответить: здесь нали­чествует абсурдное преувеличение, а критик попросту сме­хотворен, ибо возлагает на плечи злосчастного священника заведомо неподъемное бремя. Но перед нами — зародыш новой «социальной» критики, — не ищущей в словес­ности (как учили ранние германские романтики) ни идеа­лов, ни «типических» образов или положений, ни каких-либо этических орудий, способствующих прямому улучшению и просветлению жизни, — а лишь копающейся в авторских воззрениях да прилежно изучающей и среду, в коей обитал автор, и его эпоху, и его классовую принадлежность. Этот подход к литературному произведению означает: о содер­жании книги судят, оценивая ее «верность жизненной правде», «надлежащую трактовку» изображаемого, глубину, правдивость — и «конечную цель» написанного.

«Я литератор — писал Белинский, — говорю это с болез­ненным и вместе радостным и гордым убеждением. Лите­ратуре расейской моя жизнь и моя кровь»[193]. Это звучало утверждением нравственной позиции. Когда в начале двад­цатого столетия радикальный писатель Владимир Короленко сказал: «русская литература стала моей родиной»[194], он во все­услышание заявил о том, что придерживается того же взгляда на словесность. Короленко говорил от имени движения, которое полноправно звало Белинского своим основателем, говорил о своей вере в то, что лишь литература неподвластна подлостям повседневной жизни, лишь она сулит надежду на справедливость, свободу, истину.