Русские мыслители

Герцен зовет повадки «освободителей» петрограндиз- мом — поведением, характерным для Петра Великого. Герцен восхищается Петром Великим. Восхищается оттого, что Петр, по крайности, сокрушил феодальную косность — осветил, как выражается Герцен, темную ночь средневековой Руси. Герцен восхищается и якобинцами — оттого, что яко­бинцы посмели делать хотя бы что-то, а не сидели, сложа руки. Но все же он отчетливо — чем дальше, тем отчетливее — сознает (и с поразительной ясностью говорит об этом в пос­ланиях «К старому товарищу» — Бакунину, — написанных на исходе 1860-х): петрограндизм, замашки Аттилы, действия Комитета Общественного Спасения в 1792 году — использо­вание методов, предполагающих наличие решений простых и радикальных, — неминуемо приводят к угнетению, кро­вопролитию и краху. Герцен утверждает: чем бы ни оправ­дывались в прежних, более простодушных веках действия, вызванные фанатической, нерассуждающей верой, — никто из живущих в девятнадцатом столетии и по-настоящему ведающих, «из чего сделано» человечество, то есть знающих всю сложнейшую натуру людскую и все безнадежно запу­танное строение общественных учреждений, не имеет права действовать подобным образом.

Прогресс обязан считаться с истинным темпом истори­ческих перемен, с истинными экономическими и общест­венными нуждами, поскольку раздавить буржуазию путем кровавой революции (хоть и нет на свете ничего презрен­нее буржуазии, а уж парижская финансовая буржуазия — алчная, скаредная, филистерская — презреннее любой иной) прежде, нежели богатый и тупой обыватель доиграет свою историческую роль до конца, значит всего лишь одно: буржу­азный дух и буржуазное устройство уцелеют и воспрянут при новых общественных порядках. «...Они [революционеры] бросились освобождать людей прежде, нежели сами осво­бодились; они нашли в себе силу порвать железные, грубые цепи, не замечая того, что стены тюрьмы остались. Они хотят, не меняя стен, дать им иное назначение, как будто план острога может годиться для свободной жизни»[240]. Дома свобо­дных людей не должны возводиться архитекторами, понато­ревшими только в строительстве тюрем. И кто скажет, будто история опровергла герценовские слова?

Ненависть Герцена к буржуазии была неистовой, однако Александр Иванович вовсе не желал кровопролитных катак­лизмов. Он понимал, что потрясения могут грянуть, и считал их почти неизбежными — и страшился их. Буржуазия каза­лась писателю толпой Фигаро — только разжившихся достат­ком и разжиревших. В восемнадцатом столетии, восклицает Герцен, «Фигаро был вне закона

, в наше время Фигаро — законодатель; тогда он был беден, унижен, стягивал поне­многу с барского стола и оттого сочувствовал голоду и в смехе его скрывалось много злобы; теперь его Бог благос­ловил всеми дарами земными, он обрюзг, отяжелел, ненави­дит голодных и не верит в бедность, называя ее ленью и бро­дяжничеством. У обоих Фигаро общее — собственно одно лакейство <... >»[241]. Сегодня Фигаро победил. Сделался мил­лионером. Фигаро — судья, главнокомандующий, президент республики. Фигаро правит миром. «Но осторожных правил своих Фигаро не оставил: его начали обижать — он подбил чернь вступиться за себя и ждал за углом, чем все это кон­чится; чернь победила — и Фигаро выгнал ее в три шеи <... >.

Добыча досталась ему — и Фигаро стал аристократом — граф Фигаро-Альмавива, канцлер Фигаро, герцог Фигаро, пэр Фигаро. <... > Буржуа <... > выдумали себе нравствен­ность, основанную на арифметике, на силе денег, на любви к порядку»[242]. «<... > Из-под ливреи Фигаро старого виден человек, а из-под черного фрака Фигаро нового прогляды­вает ливрея, и, что хуже всего, он не может сбросить ее, как его предшественник, она приросла к нему так, что ее нельзя снять без его кожи»[243].

Все ничтожное и омерзительное, что существовало в восемнадцатом веке, все, против чего подымались благо­родные революционеры, стало плотью и кровью жалких обывателей — мещан, дорвавшихся до власти и подмяв­ших остальное человечество. Следует набираться терпения. Просто срубать буржуазные головы, как того хотел Баку­нин, означало бы породить новую тиранию и новое рабо­владение — ибо мятежное меньшинство примется помыкать большинством; или еще хуже: большинство — монолитное большинство — примется помыкать меньшинством, а пра­вить бал начнет, как выразился Джон Стюарт Милль, «спло­ченная посредственность» — Герцен считал это определение верным и заслуженным.

Предпочтений своих Герцен отнюдь не скрывал: ему нравились только нравственные черты, присущие свобод­ным людям — широким, щедрым, нерасчетливым натурам. Он восхищается гордыми, независимыми противниками тирании; он восхищается Пушкиным, ибо тот был дерзок; он восхищается Лермонтовым, ибо Лермонтов отваживался и страдать, и ненавидеть; он даже одобряет славянофилов, реакционных своих противников, ибо те, по крайности, не выносят власть предержащих, ибо, по крайности, славя­нофилы не дозволят немцам разгуляться в России.