Русские мыслители

Правда, как только люди пытались претворять усвоен­ные утопические идеи в жизнь, их почти немедля осаживала и обескураживала полиция; наступало разочарование, а за ним приходила опасность предаться безучастной меланхо­лии или озлобиться на весь белый свет. Впрочем, это отно­сится ко времени более позднему. Первоначальному пери­оду не были присущи ни мистицизм, ни поглощенность собственными переживаниями — напротив: представители тогдашней эпохи выступают рационалистами — смелыми, общительными, уверенными в себе. Кажется, это прослав­ленный террорист Кравчинский однажды сказал: у рус­ских уйма недостатков, но вот шарахаться вспять, видя пос­ледствия собственных умопостроений, у русских не принято. Если потрудитесь изучить разношерстную русскую «идео­логию» девятнадцатого столетия — да и двадцатого тоже, — вероятно, заметите общую особенность: чем парадоксаль­ней, чем неудобоваримей и невыносимей выглядят выводы из какого-либо учения, тем более воодушевленно и само­забвенно русские — по крайней мере, некоторые из них — означенное учение принимают и впитывают; они усматри­вают в этом всего лишь доказательство нравственной чест­ности, подтверждение своей людской преданности делу истины, своей человеческой серьезности; и хотя последствия таких умопостроений могут оказаться prima facie невероят­ными или откровенно абсурдными, это еще не повод к тому, чтобы шарахаться от них вспять, ибо чем же это было бы, если не трусостью, не слабостью или — всего хуже! — не заб­вением истины во имя удобства и покоя? Герцен заметил как-то: «Мы большие доктринеры и резонеры. К этой немец­кой способности у нас присоединяется свой национальный <... > элемент, беспощадный, страстно сухой и охотно пала­чествующий. <... > Неустрашимым фронтом идем мы, шаг в шаг,

до чура и переходим его, не сбиваясь с диалектической ноги, а только с истины

<... > »[185]. Это характерно язвитель­ное замечание звучит приговором кое-кому из герценовских современников — и не столь уж несправедливым.

VI

Представьте себе кружок молодых людей, живущих при окостенелом режиме Николая I — людей, жаждущих позна­ния со страстью, пожалуй, не виданной ни в едином евро­пейском обществе; эти юнцы хватаются за всякую новую западную идею с воодушевлением неумеренным, лихора­дочно размышляя: как бы поскорее претворить ее в жизнь? Вы получите некоторое понятие о том, как выглядели первые русские интеллигенты.

Они были маленьким кружком litterateurs

[186] — професси­оналов и любителей, — сознававших свою неприкаянность в неприветливом и унылом мире, где с одной стороны гро­зили враждебные правители-самодуры, а с другой кишели беспросветно темные толпы угнетаемых несмысленных мужиков. Посему литературная молодежь рассматривала себя как некую добровольческую рать, высоко, на всеобщее обозрение возносящую стяг с девизом: разум и наука, сво­бода и лучшая доля.

Словно странники, заплутавшие в темной чащобе, они жались друг к другу: просто потому, что были чересчур мало­численны, слабы, искренни, правдивы — просто потому, что не походили на окружающих. Кроме прочего, они усвоили романтическое учение, гласившее: всякому человеку пору­чена возвышенная миссия, выводящая за пределы низких нужд и потребностей, порождаемых земным существова­нием; а поскольку образованы были они гораздо лучше угнетаемых меньших братьев, то и считали прямым своим долгом помогать им двигаться к свету, полагая: это и есть осо­бое поручение, полученное нами свыше, — и, если честно выполнить порученное (как безусловно предначертано самой историей), грядущее России, всего скорее, окажется столь же славным и светлым, сколь минувшее было темным и пустым; ради этого и надлежало блюсти внутреннюю сплоченность кружка, посвятившего себя достойной задаче. Эти молодые люди составляли преследуемое меньшинство, черпавшее силы в самом преследовании; они сознательно выступали вестни­ками западной мысли, вестниками, коих избавил от оков невежества и предрассудков, глупости и трусости некий великий западный освободитель — будь он хоть германским романтиком, хоть французским социалистом, — некто, пере­менивший их мировоззрение.

Акт освобождения отнюдь не редок в европейской умственной истории. Освободитель не столько отвечает на ваши тревожные вопросы — теоретические или повсе­дневные, — сколько преображает их сущность: освободитель кладет конец вашим прежним безысходным треволнениям и заботам, помещая вас в некую новую среду обитания, где былые задачи становятся бессмысленными, а новые имеют решение, как бы уже, в известной степени, предопределен­ные устройством новой вселенной, открывшейся перед вами. То есть люди, освобожденные гуманистами Возрождения или philosophes восемнадцатого столетия, не просто думали, будто на прежние их вопросы Платон или Ньютон ответят вернее, чем Альберт Великий или отцы-иезуиты, — нет, перед ними распахивалась целая новая вселенная. Вопросы, тревожив­шие предшественников, нежданно показались никчемными и бессмысленными.