Русские на Афоне. Очерк жизни и деятельности игумена священноархимандриата Макария (Сушкина)

Русское братство Пантелеимоновского монастыря ясно видело теперь, что на Афоне оно не найдет правды и удовлетворения своим законным требованиям, а посему решилось спор с греками перенести на суд Великой Церкви. С этою целью оно избрало из своей среды более практичных и умных делегатов, поставив во главе их уже находившегося в то время в Константинополе о. Макария, снабдило их нужными бумагами и необходимыми полномочиями и отправило их в Константинополь изложить всю суть дела пред Патриархом Иоакимом II и собором клириков и мирян при нем[187]. Греческое братство Пантелеимоновского монастыря сделало то же самое: оно со своей стороны послало в Константинополь своих делегатов.

Таким образом, арена борьбы русских с греками переносится в Константинополь и сосредоточивается в Патриархии в заседаниях Св. Синода и смешанного совета[188] при Вселенском Патриархе, в русском посольстве, в подворье русского Пантелеимоновского монастыря в Галате и на страницах константинопольских газет, чрез которые отголоски ее проникают в местное общество, живо интересовавшееся и с напряжением ожидавшее исхода этой борьбы. У нас под руками письмо одного современника, принимавшего деятельное участие во время греко-русского Пантелеимоновского процесса, адресованное к покойному профессору Киевской духовной академии Ф. А. Терновскому. В нем яркими красками изображается вся трудность положения русских афонских иноков в данный момент, с одной стороны, и то горячее участие русского посла в Константинополе Н. П. Игнатьева, которое он принимал в их судьбе, с другой.

«Март, апрель и май прошли в самом беспокойном состоянии, – говорится в этом письме, – и мы были в натянутом, трудном и скорбном состоянии. Решение протата было столь пристрастно к национальности и так несправедливо, что русские должны были войти в протест и подать жалобу Святейшему Патриарху, вследствие чего в конце мая приехал сюда (т. е. в Константинополь) наш архимандрит о. Макарий, а в начале июня – о. Азария и я (т. е. о. Пантелеймон) с некоторыми братиями. Дело наше, пустое само по себе, развиваясь и смешиваясь с другими вопросами, приняло весьма обширные размеры, так что в конце концов оказалось, что мы имеем дело не с протатом только, но и с синодом патриархата, даже с целою нациею

, возбужденною до крайнего ожесточения газетным громом в течение последних пяти-шести лет. Желание наше разделиться с греками: им уступить приморский Руссик, а себе отстроить нагорный или наоборот, – представило вопрос весьма трудный и почти неудобоисполнимый[189], а потому дело наше более месяца было совершенно без движения и только во второй едва-едва было рассмотрено. При рассмотрении происходили довольно жаркие прения, доходившие до разделения мнений

[190], и бомбардировка была серьезная. Наконец, после разногласий в собрании и доказательств, представленных с нашей стороны, члены синода к смешанной комиссии (из мирских членов, имеющих право не согласиться и не принять патриаршего решения) пришли к заключению, что русским нельзя отказать иметь монастырь на Афоне

. Оставалось только проверить акты, на кои ссылались мы в прошении, – есть ли они и какие именно, но в это время подвернулось иерусалимское дело (о возбуждении арабов кем-то из служащих в русском агентстве в Акре), которое было принято здесь горячо и в соединении с нашим представило страшное, по обаянию всей греческой нации, слово: филитизм, и отодвинуло наше дело на неопределенное время с опасностью принять противоположный оборот. Если бы не искреннее участие русского посла, столь для нас неоценимо-благодетельное, то не только бы просьба наша и все, хотя и фактические доказательства не имели [бы] никакого значенья и остались [бы] без удовлетворенья, то греки выгнали бы нас с Афона, в чем и состояла главная задача всех притеснений и обид, сделанных ими русским. Замысел этот у них давний, и план вытеснения русских с Афона составлен был еще в прошлый год здесь комиссиею, от чего наши греки (т. е. пантелеимоновцы) и члены протата и действовали так смело.