Русские поэты 20 века. Люди и судьбы

Редактор последней книги А.Сурков в своем послесловии к ней постарался создать некую официозно-советскую схему «реабилитации» Ахматовой: «трудный путь к революции – любовь к Родине, уберегшая от эмиграции – вера в Победу – справедливая критика партии – преодоление поэтом упаднических нот (в цикле «Слава Миру»)».

На такого рода попытки втиснуть ее в «идеологические рамки» сама Ахматова косвенно ответила, обозревая свой крестный путь унижений и бедствий (сентябрь 1962 года):

Вот она, плодоносная осень!

Поздновато ее привели.

А пятнадцать блаженнейших весен

Я подняться не смела с земли,

Я так близко ее разглядела,

К ней припала, ее обняла,

А она в обреченное тело

Силу тайную тайно лила.

В литературном мире сложилось ядро сторонников Ахматовой, которые стремились облегчить ей и условия жизни, и доступ к публикации. С «оттепелью» к ее стихам пришел многомиллионный читатель, а вспыхнувший массовый интерес к поэзии сделал ее кумиром поколения «шестидесятников».

Примечательно, что ахматовские стихи не устарели – подобно множеству сочинений поэтов начала ХХ века. Они проникали в души людей напрямую – как часть их жизни. Этому поражалась даже желчная Н.Мандельштам, давняя подруга Ахматовой. Заново перечитав ранние сборники поэта, она восприняла их как «новые и современные стихи»…

1958-1964 годы – время нового творческого подъема Ахматовой. Ее стихи вновь идут мощным потоком. И это – отнюдь не «старческие опусы». Прозрачная мудрость и жизненная сила порождают чарующе гармоническую поэзию. Освобождаясь от гонений, аматовская муза буйно расцветала:

И снова осень валит Тамерланом,

В арбатских переулках тишина.

За полустанком или за туманом

Дорога непроезжая черна.

Так вот она, последняя! И ярость

Стихает. Все равно что мир оглох…

Могучая евангельская старость

И тот горчайший гефсиманский вздох.

1957

Десять лет спокойной старости – большая удача для Ахматовой. В своей мирной, хотя и неустроенной в быту жизни она сохранила работоспособность, память, зрелость мысли. Многолетний невыносимый гнет страха и отчаяние покинули ее. Внезапно она очутилась «среди не детей, но внуков», которые признали ее всей душой. Таковыми оказались молодые ленинградские поэты – И.Бродский (ахматовский любимец), А.Найман (ее секретарь в последний год жизни), Д.Бобышев, Е.Рейн.

Внезапно Ахматова словно вновь перенеслась в предвоенный Петербург: вокруг – красавицы и обожающие ее молодые поэты… Последний период ее жизни – это углубленное переживание встреч, невстреч, ощущений и чувств. Полет над землей среди звезд! Социальная острота ее стихов сталинской эпохи ушла в прошлое. Это уже не бесслезная женщина… Народ валил к ней валом. Стихи бродили по всей стране. Повеяло свежим ветром новой жизни во всех сферах, ранее беспощадных к ее образу мысли: науке, живописи,

Н.Мандельштам говорила об этом (с некоторой аналитической отстраненностью):

«Ахматовой в старости хотелось, чтобы ниточка поэтической традиции не прерывалась. /…/ И все же прекрасно, что нашлись мальчишки, искренне любившие безумную, неистовую и блистательную старуху, все зрелые годы прожившую среди чужого племени в чудовищном одиночестве, а на старости обретшую круг друзей, лучшим из которых был Бродский».

Главное творение Ахматовой последних ее десятилетий – «Поэма без героя», над которой она работала с 1940 года. Это – и философский итог жизни, и осмысление сути искусства, судьбы России, и обращение к «дорогим теням», и глубокий литературный эксперимент. Для нее эта поэма – все равно, что «Евгений Онегин» для А.С. Пушкина: свод всего самого дорогого и значимого – тем, сюжетов, мыслей.

Трагедия для Ахматовой – это «гибель нерасцветшего». Радуясь эпохе «доброго цезаря», она искала в своей поэме «корни внепространственных бед и страстей». Острый историзм поэта позволил перекинуть мостик из 1913 года в середину ХХ века. Поэма о главном – это повествование о трагедии времени: и того, минувшего, и нашего – насущного. История переживается автором интимно и лично, вместе с тем – этот «пир памяти» насыщен русской культурой. Есть в этой поэме и явно ощущаемое что-то темное, опасное; порожденное скорее текучестью ритма – ворожбой и колдовством, завлекающими и не дающими разряда. Это из арсенала «запрещенных примов».

Правы и те, кто отмечают пронизанность поэмы символизмом. Этот ключ оказался в руках автора вполне уместным и удачным. Так, возможно, хотели бы писать собственно символисты, но не сумели: «тройное дно», «зеркальное письмо», музыкальные реминисценции – все это атрибуты символистского эстетического арсенала…

Впрочем, эта поэма, в общем-то, стилистически чужда всему остальному ахматовскому наследию: ведь там, особенно в лирике, мы находим нечто совсем иное – лаконизм, аскезу, жесткую строгость к себе, неотвратимость слова, ясность мысли и звездную глубину текста.

Завершая свою жизнь, Ахматова «царственно парила» над эпохой. Л.Чуковская зафиксировала в своих «Записках…»: