Русские поэты 20 века. Люди и судьбы

Но поэт постепенно «приходит в себя», и к нему возвращается творческое вдохновение. Возникает новая россыпь поэтических шедевров, получившая затем собирательное наименование «Воронежских тетрадей» (впервые опубликованы в 1966 году, сохранились не все).

В душе поэта происходит явственный и глубокий переворот: он искренне пытается переломить себя, признать правоту эпохи. Это душевное смятение выливается в ряд стихов с открытым приятием советской действительности и даже с готовностью на жертвенную смерть («Стансы» 1935-го и 1937 годов). Время от времени у него тогда возникало желание примириться с действительностью и найти ей оправдание. Это приходило вспышками и сопровождалось каким-то нервно-гипнотическим экстазом.

Примечательно, что именно в 1937 году (январь-февраль), то есть в преддверии «большого террора», появляется совершенно замечательное (с точки зрения «чистой поэзии») творение Мандельштама – так называемая «ода Сталину», призванная, по замыслу поэта, спасти его от гибели (впрочем, многие исследователи видят в ней лишь «самопринуждение» или «эзопов язык»).

И все же: нельзя не видеть, что эти стихи свободны и благородны, они дышат воздухом сталинской эпохи, из них проступает ее официальный стиль («громоздкий классицизм»), когда поклонением «мудрому, родному и любимому вождю» хронически болела вся страна – от мала до велика, от утонченных интеллектуалов – до отпетых уголовников… Невероятный блеск беспредельной власти вождя влюбил в себя почти всех в 30-е годы. И многие хотели приблизиться и понять его загадку. Много над этим думал тогда и Борис Пастернак.

Вдобавок интеллигенция помнила еще свой смертельный испуг от гибельного хаоса и анархии времен революции и Гражданской войны и свое моление о сильной власти, мощной руке, загнавшей бы наконец в тесное русло все взбаламученные людские потоки. Страх стать жертвой разбушевавшейся толпы или просто погибнуть от голода был очень велик у каждого интеллигента. Вспомним знаменитые пророческие стихи октября 1917 года Зинаиды Гиппиус: И скоро в старый хлев ты будешь загнан палкой, Народ не уважающий святынь.

Не следует забывать, что отношение Мандельштама к этим своим «придворным» стихам было отнюдь не однозначным: он то надеялся, что ода спасет его, то говорил, что это была болезнь, и хотел ее уничтожить…

Центральное произведение, творческая вершина воронежских лет – «Стихи о неизвестном солдате» (март-май 1937 года). Это, может быть, самое «загадочное» из сочинений Мандельштама – с апокалиптической картиной «революционной войны за выживание человечества и его мирового разума». Это – стихи без каких-либо сантиментов, они подобны античной оратории:

…Миллионы убитых задешево

Протоптали траву в пустоте, -

Доброй ночи! всего им хорошего

От лица земляных крепостей!..

Для того ль должен череп развиться

Во весь лоб – от виска до виска, -

Чтоб в его дорогие глазницы

Не могли не вливаться войска?..

Наливаются кровью аорты,

И звучит по рядам шепотком:

– Я рожден в девяносто четвертом,

– Я рожден в девяносто втором…

И в кулак зажимая истертый

Год рожденья – с гурьбой и гуртом

Я шепчу обескровленным ртом:

– Я рожден в ночь с второго на третье

Января в девяносто одном

Ненадежном году – и столетья

Окружают меня огнем.

Воронеж для поэта – одновременно и застенок, узилище, и место «возвращения к земле». Он разрывается между волей к жизни и болезненным искушением смерти. Если «Новые стихи» – это книга осознанного отщепенства, то «Воронежские тетради» – книга ссылки и гибели.

Образы позднего Мандельштама вещественны и грубы. Многие его стихи этого периода построены на перекличке звуков. Творческий процесс целиком держится на ассоциациях (М.Гаспаров). Он остается поэтом несмотря ни на что. «Поэзия – это власть», – сказал он в Воронеже Ахматовой, и она склонила свою длинную шею. Ссыльные, больные, нищие, затравленные, они не желали отказываться от своей власти (Н.Мандельштам).

О.М. искренне и страстно любит жизнь, но смерть идет за ним по пятам.

Последние из воронежский стихов поэта – целомудренно-любовное посвящение местной молодой учительнице литературы Наталье Штемпель, верной подруге ссыльных Мандельштамов, по случаю ее замужества (4 мая 1937 года):

Есть женщины сырой земле родные,

И каждый шаг их – гулкое рыданье,

Сопровождать умерших и впервые

Приветствовать воскресших – их призванье…

Мандельштам говорил: «Это – лучшее, что я написал».

По истечении срока ссылки Мандельштамы ненадолго возвращаются в Москву, но затем («в связи с требованиями милиции») перебираются в окрестности столицы (станция Савелово), а зиму 1937-1938 годов проводят в городе Калинине (Тверь), где живут «как в страшном сне» (А.Ахматова).

В их московской квартире «подселяется» (по поручительству тогдашнего главы Союза советских писателей В.Ставского) некий «очеркист» из чекистов, который, как свидетельствует А.Ахматова, «строчил» на поэта «ложные доносы», и скоро ему (Мандельштаму) «нельзя стало показываться в своей квартире».