Русские символисты: этюды и разыскания

              Полночь прошла.              Изнемогая в предутреннем свете, время устало несется.              Мне же, незримому здесь в этот час, жутко и холодно,жутко и холодно.              Отчего не могу я молиться родному и равному, но из царства иного?              Царство мое — одиночество — одиночнее, глубже.              Люди и дети и звери мимо проходят, мимо с проклятьем и страхом.                               Я в волны бросится, в волны речные, земные.                               Ты мне скажи, ты не забыла, ты сохранила                               образ мой странный и зов мой, зов в поцелуе?

                               Да, сохранила, я знаю…                               И ушла с плачем глухим в смелом сердце своем.                               А мое разрывалось…              Так в страсти, любви к страсти, любви прикасаясь, — яотравляю.              Даже и тут одинок: слышу тоску и измену и холодв редких и долгих лобзаньях.                               А сердце мое разрывалось.

* * *

              Алые ризы утренних зорь загорелись.

              И черные волны морей в пурпурных гребнях затлелись.                               Устами прильнули вы, люди, к седым пескам                               пустынь своих повседневных,                               ищете звонких ключей в камнях стальных,                               в мечты облекаетесь в мутные, блёклые!              У меня есть песни!              Хоры песен истомленных, пышных я несу в тайне, молча!              Ливнем звуков мир кроплю!              Слышите голос мой — кипение слёзное?..                               Затаились, молчите в заботах, в невзгодах.

              Алые ризы утренних зорь кровью оделись.              Царство мое — одиночество — еще углубилось,словно золото облачных перьев крепкою броньюзаставило путь между мною и вами.              Так вечно, всю мою жизнь…              А кто-то живет, мечтая, надеясь и здесь и на небе!              Так вечно, всю мою жизнь,              вечно желать безответным желаньем,              скорбь глодать и томиться.                               Власть и тоска!

                               Тоска беспросветная, горькая                               и одинокая…

Именно в произведениях «исключительной формы», подобных «Демону», Ремизов, начиная литературный путь, усматривал наиболее значительные свои творческие достижения. Однако его ритмизованные поэмы и стихотворения в прозе отвергались не только «традиционными», но и модернистскими изданиями; ремизовские опыты подобного рода отпугивали своим надрывным пафосом, «чрезмерностью» художественных красок, им предпочитали «беллетристические» миниатюры писателя — ростки его позднейшего зрелого творчества[379]. Брюсов, при всей своей принципиальной установке на модернизм, в том числе и на модернистские «крайности», также относился достаточно настороженно к «лирическим» произведениям Ремизова; их косвенная оценка заключена в его кратком отзыве о ремизовском рассказе «Медведюшка», помещенном в «Новом Пути»: «Ремизов <…> читаемее, чем обычно. Но все же трудно…» [380].

Думается, что «нечитаемость» поэм и стихотворений Ремизова заключалась для Брюсова не только в сумбурности их содержания и нечеткости формально-композиционного рисунка, но и в определенной идейно-эстетической тональности. Ранний Ремизов мог бы стать для Брюсова полноправным и ценимым литературным сподвижником в пору издания сборников «Русские символисты»; внутренний пафос ремизовских лирических медитаций был вполне созвучен настроениям, которые воплотились в брюсовских стихотворениях середины 1890-х гг.:

Друзья! Мы спустились до края!Стоим над разверзнутой бездной —Мы, путники ночи беззвездной,Искатели смутного рая.(«Свиваются бледные тени…» 1895)[381]