Русские студенты в немецких университетах XVIII — первой половины XIX века

О серьезности научных интересов Тургенева свидетельствуют и те частые личные беседы, которые он вел с гёттингенскими профессорами. Например, с Буле Тургенев беседовал о Канте и его философии, причем ученый «с негодованием» рассказывал русскому юноше о том, что «нынешний прусский король, бывая часто в Кёнигсберге, не только не посетит, но и не спросит о Канте». В дальнейшем, Тургенев прилежно слушал лекции Буле по логике и метафизике, из которых выносил, по его мнению, «благодетельные следствия»: он записывает в дневнике, что «метафизика держит в деятельности способности мыслить и делает способным к мысленному напряжению, что для моей природной лени очень хорошее лекарство»[436]

Наиболее любопытные, на наш взгляд, строки писем из Гёттингена свидетельствуют не просто о гостеприимном отношении здесь к русским студентам в начале XIX в., но о присутствии своего рода «русской партии» профессоров, испытывавших горячую симпатию к России и приветствовавших ее уроженцев, которые приезжали сюда за европейской ученостью. Возникает естественный вопрос: какие причины определяли такое отношение ученых и почему оно так ярко проявлялось именно в это время?

В 1802 г., когда с подписанием «всеобщего мира» (Амьенского договора) Европа, наконец, вздохнула свободно после десятилетия непрерывной войны, для Гёттингенского университета наступила «золотая пора». Сюда устремились студенты со всей Германии. Особенно много среди них было дворян: даже из таких старых университетских городов, как например Лейпциг, титулованные родители предпочитали посылать сыновей именно в Гёттинген (а Александр Тургенев вспоминал о пребывании здесь даже баварского принца). В университете было много датчан, шведов, венгров, приезжали студенты из английских земель («чудаки с карманами полными гиней»), был и один англичанин с недавно завоеванной Мальты. Приезжие французы также пользовались здесь почетом, причем в их число входили сыновья известных деятелей Французской революции (например, у Гейне учился сын живописца и революционера Давида). С территории Российской империи университет наполняли, как уже было сказано, лифляндские и курляндские бароны (русские студенты хотя и дружили с ними, но предпочитали жить отдельно, своей особой колонией).

С другой стороны, ощущения прочности мира не было. Рядом с притихшим на время хищником — наполеоновской Францией — раздробленные немецкие княжества чувствовали себя беззащитными, и неудивительно, что взоры многих обращались в сторону могучего «северного соседа». Особенно привлекала их в России личность молодого императора Александра I и провозглашенная им политика либеральных реформ. Симпатии к современной России у немецких ученых сочетались при этом с интересом к изучению ее истории, природы, населения, торговли и т. д.

Самым пламенным гёттингенским «поклонником» России был, конечно, Август Людвиг Шлёцер. Александр Тургенев, побывав на его первых лекциях, писал родителям в Москву: «Шлёцер мне отменно полюбился за свой образ преподавания и за то, что он любит Россию и говорит о ней с такою похвалой и с таким жаром, как бы самый ревностный сын моего отечества»[437].

Шлёцер горячо приветствовал восшествие на престол Александра I и начало нового этапа реформ в России, что как будто подтолкнуло его к завершению одного из главных дел жизни: в 1802 г. вышли в свет первые тома «Нестора» — прекрасно откомментированного критического издания «Повести временных лет», первого памятника российского источниковедения. Шлёцер посвятил свой труд Александру I, и в ответ был удостоен высочайшего рескрипта, составленного в очень лестных выражениях, и ордена. На своих лекциях Шлёцер совершенно искренне превозносил императора Александра, видя в нем продолжателя той просвещенной политики, которая воссоединяла Россию с другими европейскими странами. Тургенев вспоминал об одной из его лекций: «Шлёцер, говоря о ходе просвещения в Европе, упомянул и о России. Давно ли, говорил он, она начала озарятся лучами его? Давно ли Петр I сорвал завесу, закрывающую Север от южной Европы? и давно ли Елизавета, недостойная дщерь его, предрассудками своими, бездейственностью угрожала снова изгнанием скромных Муз из областей своих? И теперь, напротив — какая деятельность в Государе рассаждать Науки, какое рвение в дворянах соответствовать его благодетельным намерениям! „Смотрите!“ вскричал Шлёцер, указывая на усаженную Русскими лавку: „вот тому доказательство!“»[438].