Русские Вопросы 1997-2005 (Программа радио Свобода)

Молитвы, медитация, христианство, буддизм - предметы значительные, но не литературные по своей природе. К писательству Пелевина все это имеет косвенное отношение, не порождают его как писателя. Каков Пелевин как писатель?

Итак, вопрос о писательстве Пелевина - помимо истории религий и журналистских подробностей о его светской жизни. Кое-что об этом Джэсон Коули, естественно, говорит, и даже сравнивает Пелевина с Гоголем; кстати, его статья называется "Гоголь - а го-го". "А го-го" - это такой французский танец, веселый и быстрый. Получается, значит, что Пелевин - это Гоголь в некоем облегченном варианте. Легковес, как Шкловский назвал Бабеля. Нам в данном случае интереснее другая его оценка: Булгаков у ковра, то есть цирковой клоун. И другой писатель вспоминается, испытавший определяющее влияние Гоголя, - Андрей Белый, о котором было сказано: "Не Гоголь, так себе писатель, гоголек". Я хочу сказать, что у Пелевина чувствуется несомненное влияние Булгакова и, опосредованное, Гоголя. Подражают подражателям, как известно. У Пелевина с Булгаковым даже недостаток общий, который, собственно, не недостаток, а избыток: слишком богатая фантазия. Еще он напоминает Сигизмунда Кржижановского, открытого как раз в то время, когда сам Пелевин стал писать, - но Пелевин интереснее. И Андрей Белый чем-то и как-то Пелевина беспокоит: в рассказе "Реконструктор" он выступает как одна из персонификаций Сталина, а в "Жизни насекомых" появляется некий майор Бугаев (настоящая фамилия Белого), пишущий в магаданской газете о радостях материнства. Вот, кстати, очень представительный пример писательской манеры Пелевина - такие многоходовые, многоэтажные каламбуры, что и есть, как мне думается, основное у него, главный признак и высшее выявление его таланта, его стиль, попросту говоря: нагромождение каламбурного абсурда с отчетливо подчеркнутой пародийной цитатностью: "Майор Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов на кислородной подушке". Такие фразы - зерна, атомы пелевинской прозы, принцип ее строения. В данной еще то хорошо, и не каждый догадается, что Формиков - от formica, муравей по-латыни; а фраза эта - из "Жизни насекомых". Оттуда же: "Артур с Арнольдом превратились в небольших комаров характерного цвета "мне избы серые твои", когда-то доводившего до слез Александра Блока"; еще оттуда: "из-за кустов на Митю задумчиво глянул позеленевший бюст Чехова, возле которого блестели под лунным светом осколки разбитой водочной бутылки". Никакой Коули, ни Джэсон, ни даже Малком, не поймут прелести этих фраз, для этого нужно обладать профессиональными знаниями в русской литературе. Это ассоциативное богатство пелевинской прозы делает ее, конечно, явлением пресловутого постмодернизма. Генис правильно написал об этом: "лес каламбуров, плотно упакованных в литературные реминисценции", но он не захотел в этой черте Пелевина увидеть главное у него - структурную основу его прозы.

Почему? Пелевин, говорят его поклонники, писатель идейный, несущий некий мэсседж. Поэтому особенно дружно ругают последний его роман "Поколение П", в котором, говорят, автор изменил своей высокой теме, соблазнился эстетикой массовой культуры - и захотел написать вещь, которая понравится всем. И она действительно понравилась всем - кроме критиков.

Мэсседж же у Пелевина известно какой: буддизм.

Приведу критические мнения и начну с Гениса - по принципу военных советов, где первым высказывается младший по званию (потому что дальше у меня будет Шкловский).

... Среди прочих границ, обжитых Пелевиным, был и рубеж, разделяющий непримиримых противников - литературу и массовую литературу. ... Прикрываясь общедоступностью популярных жанров, он насыщает их неприхотливые формы потаенным, эзотерическим содержанием. ... Мифический слой романа ("Поколение П") слишком тонок. Он не выдерживает напора бульварного жанра, который пытался использовать Пелевин. На этот раз жанр использовал его. Соблазненный и покинутый лубок взбунтовался. Форма захватила содержание - боевик изнасиловал идею. ...Современный лубок, поэтику которого Пелевин так искусно применял в своих целях, отомстил автору: новый роман вышел хуже предыдущих.

Мне-то, по простоте душевной, новый роман Пелевина нравится куда больше предыдущих, ибо предыдущие были если не скучны, то, местами, скучноваты. И этих мест было немало. Слишком много было этого самого буддизма, сплошь и рядом подававшегося впрямую. Не всегда у автора выходили такие перлы, как разговор в "Чапаеве", когда один "браток" объясняет другому на блатной фене сущность единственно верного учения Сиддхартхи Гуатамы. У Пелевина выпирала идеология. Мягче сказать - прорывалась, и чаще чем надо. Не было полного ее художественного преодоления - использования как мотивировки.

Вот теперь пора вспомнить генерала - Шкловского: