Русский ад. Книга вторая

Так где, в каком обществе Александр Исаевич хотел бы жить? Экибастуз – на отшибе, Рязань – на отшибе, Вермонт – на отшибе…

Получается, сузил он свой талант? Разделив страну на «своих» и «чужих»: маршал Конев – туповатый колхозный бригадир, маршал Жуков – холоп, как и все сталинские маршалы (из «Теленка»).

«До чего ж пала наша национальность, – удивляется Александр Исаевич, – даже в военачальниках нет ни единой личности» (из «Теленка»).

Это холопы войну выиграли? Парад Победы в Москве 24.06.1945-го – парад холопов?[6]

Певец своей жизни… певцу нужен забор?

Лев Николаевич утверждал: печататься при жизни безнравственно.

Настоящий, глубокий читатель (даже он!) редко поспевает за настоящими литератором. Теперь вопрос: разве сам Лев Николаевич не сочинял русскую историю? «Война и мир», например? Светлейший князь Голенищев-Кутузов, изгнавший – с Божьей помощью? – эту сволочь, Бонапарта, из России, был, судя по всему, самым осторожным, нерешительным и ленивы из всех российских полководцев.

«Хорош и сей гусь, который назван и князем, и вождем!» – восклицал, в сердцах, Багратион. Глубоко презиравший Кутузова. Ужасные, главное – весьма подробные отзывы оставили – для потомков – Ермолов и Раевский, но автор «Войны и мира» их не замечает, да и знать не хочет!..

У Толстого – свой Кутузов. Тот, чей профиль выбьет Сталин на блестящем военном ордене, но не тот мертво-обрюзгший Кутузов, сам, своей рукой выкинувший имя своего учителя, Суворова, из торжественного приказа по армии: Суворов, мол, великий полководец, но ему не доводилось, как Кутузову, спасать Отечество…

Долг писателя – «не одно доставление приятного занятия уму и вкусу, строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям», – глупо было бы спорить – верно? Да и кому придет в голову спорить с Гоголем?…

Лет пять назад немецкие коллеги предложили Александру Исаевичу побывать в Освенциме.

Зачем? И на расстоянии ясно: Освенцим – тот же ГУЛАГ, в чем-то и пострашнее. Злоумие Гитлера было еще и в том, что в его ГУЛАГе рядом со взрослыми находились дети. Здесь из них высасывали кровь.

– Кулачком, киндер, кулачком! – командовали белокурые немки, называвшие себя врачами. На детских ручонках разрезались вены и в них вбивались трубки. Дети знали: плакать и сопротивляться нельзя, иначе «злые дяди» тебя тут же куда-нибудь уведут.

А как не плакать-то, корчась от боли… – как? Они же дети!

Другой конец трубки вставлялся, но уже через тонкую иголку, в другую руку, взрослую. Иголок не хватало, на детях экономили. В условиях войны кровь негде хранить, поэтому госпитали стояли рядом с концлагерями: кровь брали посвежу, рука к руке…

Александр Исаевич ненавидит Рузвельта и ненавидит Черчилля. За их помощь – в войне – Советскому Союзу. За «второй фронт». За «ленд лиз». За тушенку и шерстяные носки для солдат…

За все! За их помощь ненавидит…

Его слова: «мировая демократия укрепляла советский тоталитаризм…». В 41-м «с этой страной, с этим Советским Союзом» вся «объединенная демократия» – Англия, Франция, Соединенные Штаты, Канада, Австралия… вступили военный союз. Как это объяснить? Как можно это понять?

Пусть бы больше потеряла Россия людей, здесь же почти все – коммунисты, комсомольцы, пионеры…

Ходит, ходит Александр Исаевич вдоль своего забора, вышагивает-вышагивает-вышагивает…

Или прижизненная смерть уже настигла бессмертного?

46

Над головой Егорки из стороны в сторону болтался старый, облезлый провод с лампочкой; он качался, как на ветру, раскидывая по красным кирпичным стенам жуткие тени.

– Где я? – бормотал Егорка. – Это ад? Да?.. Ад?

Окаемов сплюнул:

– Угадал!

– Тут кто?… – вздрогнул Егорка.

Тени от лампочки истерично дергались на стенах.

– Черти пляшут… Черти пришли… – обомлел Егорка. Катюха, глянь, черти ходют… И – луна над ними, Катюха! Видишь?.. Ты где, Катюха?..

На самом деле человеку очень просто сойти с ума.

– Катюха, ты где?.. – Егорка испуганно искал ее глазами. – А, Катюха? Ты… ты тоже меня бросила, – да?

Фроська лихорадочно, с головой, зарылась в опилки.

– Ка-катюха… – он вдруг завыл.

– Бабу ис-шит… – прошептал Окаемов.

– Да какая баба, Палыч? Девка она подзаборная, я ж тебе сообщала…

Где-то по-прежнему гулко капала вода, и страшно было уже всем, даже Окаемову.

– Ты где, Катенька, Катенька?.. – звал ее Егорка. – Неужто мне и помочь сейчас некому?..

Он немощно уткнулся головой в колени; голова с устатку упрямо валилась вниз.

– Есть кому! – громко сказал Окаемов. – Я – милиция. Внимание, граждане! Выходим по одному. Руки за голову! Слушаем команду: вперед, ш-шагом м-марш!..

Егорка засмеялся:

– Люди! Я ж у вас правда с ума тронулся!.. Голоса вокруг шлындят… Люди, это что? Это конец? Кто скажет, люди?..

Егорка и сам не понимал, кого он зовет.

– Да, это конец, – громко подтвердил Окаемов. – Выходим, сука, по одному.

– Конец-конец… – закричала Ольга Кирилловна. – Руки вверх!

На ментовском языке это называлось «поштопать петуха».

– Че?.. – не понял Егорка.

– Руки вверх, говорю!