Русский Бертольдо

Книга «Притчи, или Баснословие Езопа Фриги» сразу же была оценена русским читателем как душеполезная, поскольку в древнерусских переводах басни приобрели откровенно назидательный характер[187]. Это обстоятельство в немалой мере способствовало тому, что и забавное «Житие Езопа баснослова» воспринималось первоначально в том же ключе[188]. Его первые издания, которые появились в Москве (1712) и Санкт-Петербурге (1717), отличались значительными купюрами именно «тех сцен, которые не могли служить воспитанию „доброй нравственности“»[189]

. Настоящую популярность Эзоп — умный и хитрый раб глупого господина приобретает лишь в XVIII в., благодаря появлению печатных (особенно лубочных) изданий его плутовской биографии[190].

Общеродовыми чертами Эзопа и Бертольдо принято считать их кажущуюся простоту, природный ум, изворотливость и плутоватость, но визитной карточкой обоих была, разумеется, безобразная внешность. И грамотные, и неграмотные отлично знали, что Эзоп «чина был подлаго, а собою крайне безобразен»[191].

Эпиграммы на Эзопа, популярные на всех языках, в том числе русском, неизменно подчеркивали эту особенность его внешности, обыгрывая ее при помощи оппозиции «внешнее» — «внутреннее». Однако столкновение подчеркивающих антитез и сопоставлений могло иметь различную направленность. Так, в одном из ранних опытов «ученой поэзии» Ф. Гозвинского — «Виршах на Езопа» — это противопоставление только намечается, являясь мыслью, брошенной вскользь («Баснослагатель Езоп не украшен образом, <…> / Но душа в нем живущия зело изящна»[192]

). Зато известная эпиграмма Антиоха Кантемира 1730-х годов «Хотя телом непригож, да ловок умишком…»[193] явно тяготеет к «демократической» трактовке Эзопа-баснописца, которая, по мнению исследователей, была ориентированной на «Дивное и потешное житие Езопа»[194]; в переводе с польского «Житие» появилось в России на рубеже XVII–XVIII вв.

Как уже упоминалось, Кроче прямо именует своего героя «вторым Эзопом», вдобавок он вводит в текст довольно прозрачные басенные аллюзии, как будто закрепляя эту родственную связь. Действительно, русский читатель без труда узнавал в «Скаске о раке и кавурье», рассказанной Бертольдо в качестве назидания царю, басню Эзопа о двух раках, которая имела широкое хождение в нескольких вариантах («О старом и младом раке», «Рак и мать его»); своеобразный вариант этой басни проник даже на страницы петровского календаря[195]

. Уже начало сказки о раке и кавурье отмечено характерным «эзоповым знаком» — напоминанием о временах, когда звери умели разговаривать («когда скоты разговаривали»)[196]. Нет ничего удивительного, что русский низовой читатель безошибочно распознавал в Бертольдо «шута, которой почти во всем подобен Езопу» (запись на л. 4а форзаца), а печатный перевод французской переделки «Бертольдо» («Histoire de Bertholde») прямо подавался публике как «Италиянской Езоп» (СПб., 1778; 2-е изд. М., 1781).

Связь Бертольдо с другим персонажем плутовского типа — Тилем Эйленшпигелем — в контексте русской культуры XVIII в. оказалась не менее значимой. Герой немецкой народной книги начала XVI в. появился в России вслед за романным Эзопом в образе польского шута-плута Совизжала/Совест-Драла. Его «Похождения» были прочитаны, видимо, по-польски еще в XVII в., поскольку анекдоты о нем бытовали в устной традиции до появления первых печатных переводов «Похождений Совест-Драла»[197]. Устное бытование некоторых глав романа, являясь важным этапом усвоения литературного текста, дает основание утверждать, что «Эйленшпигель/Совизжал еще более органично, чем Эзоп, вписывается в русскую литературную культуру XVIII в.»[198]

.

Действительно, проделки «польского шута» некоторым образом подготовили русского читателя к восприятию плутовского романа, хотя в русской версии они и отличались по духу от того, что вытворял его немецкий прототип[199]. Знание сюжетных перипетий рождало литературные ассоциации, которые позволяли читателю заметить, что Эйленшпигель/Совизжал и Бертольдо действуют в непростых к тому же явно схожих ситуациях. К таким ситуациям можно отнести известный рассказ об Эйленшпигеле-«художнике», нанявшемся расписывать стены во дворце ландграфа Гессенского; данный эпизод (как и многие другие) изначально восходит к «Соломону и Маркольфу». В России этот анекдот, наделенный признаками плутовского архетипа, особенно пришелся по вкусу: он не только имел устное хождение[200], но и получил самостоятельную жизнь в других литературных формах[201]. Чтобы избежать разоблачения и наказания за невыполнение заказа, хитрый плут предупреждает незадачливого графа, а затем его жену и дочь, о необыкновенных свойствах написанных им картин, якобы недоступных глазам незаконнорожденных. Разумеется, все восхищаются его «творениями».