Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Из провинции в столицу

Под покровительством фаворита

Наконец, в начале июля (1755 г.) доехали мы благополучно до Петербурга. Это было в пятый раз моей жизни, что я в сей столичный город приехал; но прежние мои приезды и пребывания в оном были весьма отличны пред теперешним: тогда находился я под каким-нибудь покровительством, а ныне ни под каким. He имея никого знакомых, к кому бы пристать было можно, принуждены мы были нанять для себя какую-нибудь хижинку. Мы и нашли небольшую, в Морской, и наняли не за большую цену. Мое первое старание было узнать, нет ли в Петербурге моего прежнего благодетеля и дяди, господина Арсеньева, дабы под его руководством и предводительством можно мне было приступить к делу; но к великому моему огорчению узнал я, что он находился тогда в Москве. Что ж касается до господина Рахманова и до Шепелева, то сии давно уже были в царстве мертвых; следовательно, и с сей стороны не мог я ласкаться ни малейшею надеждою.

При таких обстоятельствах другого не оставалось, как иттить самому собою и ожидать всего от единого вспоможения божеского. Я распроведал о жилище графа Шувалова и приближался к нему с ощущением некоего внутреннего ужасения… Я знал, что мне надлежало пакет мой подать в его канцелярию, и для того спрашивал я, где оная находилась. Мне сказали, чтоб я шел в дом к его любимцу, где тогда находилась графская канцелярия, и указали улицу, в которую мне иттить надлежало. Это был господин Яковлев, тогдашний генеральс-адъютант и ближайший фаворит графа Шувалова. Я наслышался уже прежде о нем довольно, и знал, что он находился в великой силе у графа и управлял всеми делами в его военной канцелярии. По пришествии к нему на двор, указали мне канцелярию, но оттуда послали меня к нему в хоромы и велели подать самому ему пакет мой в руки…

По счастью, застал я его еще дома, и часовой, стоящий у дверей, обрадовал меня, сказав, что не выходил он еще из спальни. Итак, имел я время собраться несколько с духом и отдохнуть от своего бега. Вошел в зал, нашел я его весь набитый народом. Я увидел тут множество всякого рода людей. Были тут и знатные особы, и низкого состояния люди, и все с некоторым родом подобострастия дожидающиеся выхода в зал любимца графского для принятия прошений и выслушивания просьб. Мое удивление еще увеличилось, когда увидел я, что самые генералы в лентах и кавалериях приехавшие при мне, не осмеливались прямо и без спроса входить в его предспальню, но с некоторым уничижением у стоящих подле дверей лакеев спрашивали, можно ли им войтить и не помешают ли Михайле Александровичу, так называлась тогда сия столь знаменитая особа, не имеющая хотя впрочем больше подполковничьего чина. Но не чин тогда был важен, а власть его и сила, которая простиралась даже до того, что все, кому бы ни хотелось о чем просить графа, долженствовали наперед просить сего любимца и чрез него получать свое желаемое, по которому обстоятельству и бывало у него всякий день по множеству народа…

Мы прождали господина Яковлева еще с добрую четверть часа, но, наконец, распахнулись двери и графский фаворит вышел в зал в препровождении многих знаменитых людей, и по большей части таких, кои чинами своими были гораздо его выше. He успел он показаться, как все сделали ему поклон не с меньшим подобострастием, как бы то и перед самим графом учинили. Я стоял тогда посреди залы на самом проходе, дабы не пропустить случая и успеть подать ему пакет свой, и по природной своей несмелости суетился уже в мыслях, как мне приступить к своему делу. Ho по счастью так случилось, что он, окинув всех глазами, на первого меня смотреть начал. To ли, что он впервые меня тут увидел, или иное что было тому причиной – не знаю, но по крайней мере я счел, что тогда было самое наиспособнейшее время к поданию ему пакета. Я подступил к нему с трепещущими ногами и, подавая письмо, трясся, чтоб не узнал он, что оно было припечатано… Прочитав представление, взглянул он на меня и окинул еще раз с головы до ног меня глазами; но тотчас опять развернув мою челобитную, стал продолжать читание.

Все стояли тогда в глубочайшем молчании и взглядывали на меня, видя господина Яковлева, читающего бумаги мои с величайшим вниманием. Я стоял тогда вне себя и не знал, что заключить из его поступков, и худое или доброе предвозвещать из его взглядов и прилежного читания, по крайней мере не имел я много причин ласкаться доброю надеждою… Господин Яковлев… не прочтя до половины моей челобитной, спросил меня: «He Тимофея-ли Петровича ты сын?» «Его, милостивый государь», ответствовал я ему. «О!» сказал он тогда: «Батюшка твой был мне милостивец, и я никогда не забуду его к себе приятства».