Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век

Мы приехали в Новгород в воскресенье и, помолясь в первом храме Божием, пустились через Ильмень за Ильмень.

И в какой приют привела нас счастливая судьба! Шести лет расстался я с родиною. Быт земледельческий как будто заслонен был от нас дремучими лесами, раскинутыми природою по берегам Ореноко. Из-под морозного небосклона вошли мы в просторную избу, чистую, теплую и светлую. Хозяева обедали. Патриарх семьи, старец маститый, сидел у образного киота. По сторонам сидели сыновья, невестки и внучата. Хозяйка была в другом приюте – в тихой могиле. На столе, на скатерти белой, как снег, дымилась чаша со щами и лежали пироги, светящиеся отливом, яхонтов. Все, говоря нынешнем словом, все обличало тут обилие привольной сельской жизни; и ласковый, радушный хозяин пригласил нас к трапезе своей. Старший наш брат отнекивался; а мы с добрым позывом на пищу, и с простосердечием юношеских лет приняли привет без всех околичностей. Приказав своим отодвинуться, хозяин усадил нас подле. Тут и в памяти, и в душе моей откликнулись стихи, напечатанные в тогдашнем московском журнале:

Русь блаженная стократно!

Как душе моей приятно,

Что в родной стране моей

В селах можно с счастьем знаться,

С ним в углу твоем встречаться!

Не знаю, что понравилось в нас гостеприимному нашему хозяину; то ли, что смотря на нас, юношей, он припоминал свои весенние дни или наше простосердечие, но у него от избытка сердечного лился разговор…

Выезжая из сельского гостеприимного приюта нашего хозяина, мне казалось, что выезжаю из страны счастливой Аркадии. После уже я читал, что датчанин Флеминг, бывший в России при царе Михаиле Феодоровиче и проживший некоторое время в селениях новгородских, говорит, что он встретил там и Аркадию, и мир патриархальный, где душа и сердце обнимались с чистою совестью. Дары душевные наш хозяин заимствовал не из преданий – они были его собственностью. В силу требований нынешней статистики, мне бы следовало означить и урочище приозерное и имя хозяина, но весь письменный мой запас остался в стенах нашего училища. Не было у меня ни карандаша, ни записной книжки. Все тогдашнее мое сокровище состояло в «Вадиме» Княжнина, в «Путешествии из Петербурга в Москву», наделавшем тогда много шуму, а теперь уснувшем сном непробудным, и «Чувствительном путешествии» Стерна, в котором сердце и мысль всегда что-нибудь отыщут. С этим запасом и с мечтами романической юности ехал я на родину. Но чем более отдалялись мы от жилища нашего приильменского гостеприимна, тем более казалось, что мы заезжаем в какие-то дымные, курные дебри. Это бедные хижины. Войдем. Двери настежь; с двух сторон прорубы, названные окнами, открыты; сверху, в отверстие трубы, бьет дым и заполняет избу. Ветер разгуливает в стенах, дымная мгла слепит глаза. Это было еще ничего, но тут и колыбели младенцев, тут и животные, гнездящиеся по углам или расхаживающие по тинистому полу, зараженному тлетворною сыростью. Некоторые предполагают, что в хижине, отданной на произвол смрада и дыма, ходячий ветер прочищает воздух. Но каково пришельцам колыбельным в этом дымном мире! Не того желал Петр I. В одном из достопамятных указов своих он предписывает, чтобы избы одну от другой разделять садами и в охранение от пожарных случаев, и для соблюдения чистоты, необходимой для здоровья. И Екатерина II, рассуждая о том, отчего у крестьян от двадцати и пятнадцати детей едва ли остается четвертая часть, говорит: «Должен быть тут какой-нибудь порок или в пище, или в образе их жизни, или в воспитании, который причиняет гибель сей надежды государства. Какое цветущее состояние было бы России, если бы могли благоразумными учреждениями отвратить или предупредить сию пагубу».

Следственно, по мнению Екатерины, и для крестьян необходимо воспитание, охраняющее душевные и телесные способности. Но какое впечатление производили над нами эти приюты бедноты, это высказать не могу! На покормке лошадей мы шли на улицу на борьбу с морозом, чтобы не глотать тлетворных испарений. Тут встречали мы мальчишек, бегавших и подле, и мимо нас в скудных лохмотьях. С плеч наших порывались к ним наши легкие тулупы; но других у нас не было, и мы по неволе укрощали стремление сердечное; зато тайком вытаскивали из наших чемоданов то чулки, то платки, торопливою рукою раздавали мы и то, и другое; еще торопливее бросались они к нашим подаркам, и когда садились мы в кибитку и трогались в путь, они бежали за нами с восклицаниями: «Благодарим вас!» И это слово громко откликалось в душе нашей. По приезде на родину, когда старший наш брат должен был представить опись во всем выданном нам, мы чистосердечно покаялись родительнице нашей в похищениях наших у нас самих. Она поцеловала нас и перекрестила…