Русский диссонанс. От Топорова и Уэльбека до Робины Куртин: беседы и прочтения, эссе, статьи, рецензии, интервью-рокировки, фишки

Домашняя библиотека, которую начал собирать дед, была солидной: девчонка с толстенной каштановой косой любила прятаться надолго в «тёмной комнате» с книжными полками от пола до потолка – ничего не запрещалось, не было разделения на «взрослое» и «детское» чтиво. Выучив худо-бедно буквы, как и ноты в скрипичном ключе, примерно годам к пяти-шести она довольно бегло «шпарила» по текстам и клавишам ф-но в свое удовольствие. Нельзя сказать, что ее сформировало (казенное словечко, но пусть) какое-то одно или несколько сочинений. Нет, это был мощный аккорд, кластер (который, если допустить вольное сравнение, крутится, подобно чакре, сразу во всех направлениях) – она читала все подряд, бездумно, хаотично, и в то же время парадоксально осмысленно. Это-то запойное чтение (книжная алко-, нарко-, энд пр. токсикомания) и привело в сухом остатке к тому, что киндеру стало любопытно выводить на бумаге буковки собственного производства. В столбик. Первые вирши нацарапаны ею лет в шесть-семь (они, разумеется, чудовищны), а вот на первую прозу – авангардный текст «Фиолетовые глаза» – она решилась лишь в осьмнадцать. «Виной» тому – пресловутая «тёмная комната», где проводились часы напролет: лучшие часы. Это присказка.

* * *

Первые книги?.. Вторые?.. Тридесятые?.. Вспомнить порядок прочтения невозможно, а вот любимое – да. Это «Волшебные сказки» Шарля Перро – особенно хороша «Спящая красавица» (а какие рисунки Эрика Булатова и Олега Васильева, блеск же!): «Жили на свете король с королевой…»

навсегда осталось в выдвижных ящичках памяти, как и «Прошло сто лет. Много королей и королев сменилось за эти годы…». Это «Путешествие Нильса с дикими гусями» Сельмы Лагерлёф, Нобелевского лауреата, о чем я в детстве, конечно, не имела ни малейшего представления. Это «Радуга»: сборник «нашенских» народных сказок, песен да потешек с роскошными иллюстрациями Юрия Васнецова. Это книжка-панорама «Маша и медведь», которую так здорово было листать – картинки встают, оживая, как в мультфильме… Это кавказские рифмы «Чудесный клад» с почти живыми рисунками Давида Хайкина… Это «Капитан Коко и зеленое стеклышко» Льва Кузьмина – книжка, меж страниц которой до сих пор прячутся кленовые, дубовые и прочие листья из прошлого: прошлого, в котором ты аккурат ходишь под стол пешком, а все близкие – живы. «Пока-пока, двадцатый век, от тебя остался гербарий!..» – молчит-с.

* * *

Много позже энное количество любимых детских книг и виниловых пластинок перевезла я из родительских стен в свой новый флэт: прелестный двухтомник Андерсена «Сказки и истории» с несравненными рисунками Г. А. В. Траугот, «Чудо-дерево» Чуковского, «Рифмы Матушки Гусыни», «Аннушку-Невеличку и Соломенного Гумберта» Витезслава Незвала, линдгреновского «Карлсона», которого, кстати, перечитывала и в двадцать пять «лет», и в сорок «зим»… Про «Алису в Стране Чудес» и говорить нечего – шик-история, вау-мультфильм, настольное чтиво в том числе и для ди́вачки изрядного возраста, которая, как ни крути у виска, так и не повзрослела, даже если и поседела, – иначе не написала б ни строки: взрослеть нельзя запретить, тчк.

* * *

Была и иная серия детского любопытства: совбестселлер «Таис Афинская» Ивана Ефремова, «Сказки 1 000 и 1 ночи» (учительница первая моя, увидев однажды в моих руках один из томиков, подняла брови: «И ты что-то там понимаешь?» – «Всё!» – ответила Наташка-первоклашка, закусив губу), трехтомник с уникальными фотографиями «Африка грез и действительности» (Иржи Ганзелка, Мирослав Зикмунд), ну и Горький – та самая трилогия, куда без нее. Был даже Мопассан – помнится, лет в восемь пыталась прочесть по диагонали «Милого друга» и, в том же возрасте, – «Евгения Онегина». Роман в стихах поразил воображение ребенка, по иронии судьбы ставшего много позже не только букводелателем, но и литературным агентом (забавно, откуда что растет: не привет

ли сия профессия нашей, боле не существующей, «тёмной комнате», набитой книгами?..). Мне нравился пушкинский слог, я кайфовала, я на него «подсела», – и мне совсем не нравилась Татьяна: я была на стороне Онегина, блондинку Ольгу презирала, а про Ленского не помню… понимала ль, что бедолагу грохнул на дуэли друг?

* * *