Русский канон. Книги ХХ века. От Шолохова до Довлатова

Так же как мифологию, Распутин заботливо обустраивает историю Матеры. Ей «триста с лишним лет». Здесь останавливались заложившие Иркутский острог бородатые казаки, снующие туда и сюда торговые люди, плывущие не по своей воле арестанты. Деревня «знала пожары, голод, разбой». Новые времена последовательно отражаются здесь двухдневным боем колчаковцев с партизанами, превращением церквушки в склад, наконец, самолетом на старой поскотине, на котором «в город ли, в район народ приучился летать по воздуху» (гл. 1).

Предание в далекой от столиц деревне («Третья старуха, Сима… говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, чего нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них ее не видел? Ну и что, если рядом жила? – в Москву, поди, всех подряд не пускают») плавно перетекает в историю. Резкие границы между эпохами на распутинском острове размывает вода. Крест на бывшей церкви в конце концов сбили, но старухи по-прежнему шлют ему поклоны, в красных углах их изб висят иконы, и на кладбище они слышат напутствия ушедших родителей.

Матера – это и мир мифа, царского лиственя и Хозяина, противопоставленный цивилизации самолета и электростанции, и малая родина в противопоставлении новому поселку за рекой, и деревня

в ее противопоставлении городу, и историческая Русь-Россия с петровских до советских времен, для которой характерна непрерывность существования.

«Вот так худо-бедно жила деревня, держась своего места на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нет веку и деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не жить, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли, и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру».

После первой экспозиционной главы, где на трех страницах уместилось триста лет Матеры, тип повествования резко меняется. Распутин пишет по-толстовски – сосредоточенно и подробно, большими периодами, складывающимися в сцены-главы, каждая из которых представляет цельный эпизод, неуклонно приближающий к уже намеченному финалу, последнему сроку (беседа в доме Дарьи, гл. 2; схватка на кладбище, гл. 3; новая беседа, гл. 4; приезд Павла, гл. 5; первое появление Хозяина, гл. 6; прощание с уезжающей в город Настасьей, гл. 7; первый пожар, гл. 8, и т. д.). Повествователь никуда не торопится и лишь в считаных случаях обнаруживает себя («В этой истории есть еще неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул…», гл. 1). Как правило, он почти растворяется в персонажах: прямая речь органично и незаметно переходит в несобственно-прямую и возвращается обратно.

«– Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что в совхозе делают квартиры по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и Настасья. И зря она пугает Настасью – неизвестно еще, удастся ли ей самой кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит. Будет ставить его хоть в кровати, а все остальное – не сказать. И не в строку, потеряв о чем говорили, заявила с неожиданно взявшейся обидой:

– Доведись до меня, взяла бы и никуды не тронулась. Пущай топят, ежли так надо» (гл. 2).

В «Прощании…» Распутин демонстрирует стремительно утрачиваемое в 1970-е годы умение писать пластичную, наглядную, зримую прозу («как будто своими глазами видишь») и в то же время внимательно выслушивать персонажей, воспроизводить разноголосицу реальности. Тем, кто упрекает такую манеру в старомодности, противопоставляя персонажу (который «умер») – автора (который, по другим теориям, вроде бы тоже умер), бытовой детали – цитату, созданному миру – слова на бумаге или экране компьютера, серьезности и авторской ответственности – универсальный иронический дискурс, – приходится напомнить басню о лисе и винограде. С иронией, символом и цитатой автор «Матеры», как мы увидим, вполне в ладу. А вот легко ли современный автор (хотя бы с целью совершенно экспериментальной, стилизаторской) сочинит страницу «старой прозы», чтобы захотелось, как юному Горькому при чтении Толстого, заглянуть на оборот, или, как булгаковскому коту (из «Записок покойника», а не «Мастера и Маргариты»), поцарапать эту страницу лапой, пытаясь понять, как из черных значков на бумаге возникают лица и голоса?!