Русский характер

— Главное — им жизни не надо давать, товарищ Сычев.

Снаружи рассыпалась торопливая дробь пулемета. Позади Горюхина, в коридоре, загремели, обрушившись, камни. Он оглянулся и увидел женщину.

— Пригнись, — крикнул Горюхин, — пригнись, глупая, убить могут!

Боец принял ее за санитарку из первой роты и сказал:

— Там вон, в углу, Цибенко, раненный в голову, погляди.

Женщина подползла в угол и торопливо стала перевязывать раненого. Тут, присмотревшись к ней, Горюхин вдруг увидел, что это вовсе не санитарка, а совсем незнакомая женщина, и одета она была в серое драповое пальто, модно сшитое, но разорванное и запачканное.

— Ты откуда? — спросил он.

— Я здешняя, — ответила женщина и рассказала, что зовут ее Викторией, что муж ее художник, на фронте, и от него вот уже четыре месяца нет писем, что во время бомбардировки у нее убило единственного сына.

— Пятилетнего, — горько вздохнув, сказала она.

— Ай, звериные души! — возмутился Горюхин и спросил: — А ты что же не ушла? Ведь гражданских за Волгу перевозили.

— Куда я пойду? — ответила женщина. — У меня все здесь.

Она указала на противоположную сторону площади, где теперь в развалинах большого сгоревшего здания засели солдаты противника, и сказала, что там был ее дом.

— Так. Над подъездом-то вензеля, что ли, были? — деловито спросил Горюхин.

— Какие вензеля? — не поняла она.

— Ну да, как бы сказать, — украшения алебастровые. Проще говоря, барельеф.

— Ax, вы вон про что… Были.

— Я сразу понял. Хотя подъезд там вовсе разрушенный, но уголок сохранился. Я все гляжу и думаю: а ведь тут вензеля были.

— Нет теперь дома…

— Ничего, гражданка, отстроимся, — сказал Горюхин. — С войной кончим и отстроимся. Красивей прежнего. Народ сейчас по работе истосковался.

Женщина ему ничего не ответила.

С живым человеком Горюхину стало веселее и даже как-то смелее. Он сказал об этом Виктории.

— Давеча-то малость струхнул я, а уйти совестно. Вот перед ними, — указал он на мертвых.

Так просидели они до рассвета всю тревожную ночь. Горюхин изредка постреливал, но немцы ночью вели себя тихо. Только утром с их стороны снова раздалась частая дробь пулемета, и боец понял: сейчас пойдут.

Он повернул ручной пулемет, поближе придвинул запасные диски и потом протянул Виктории автомат:

— Стрелять-то умеешь?

— Нет, — созналась она.

— Как же это ты! — укоризненно сказал он. — Ну, ладно, тут дело нехитрое. Постигнешь.

Он показал, как нужно стрелять, и велел ей подползти к соседнему окну.

— Стреляй уж куда попало. Все равно, лишь бы шум был.

— Хорошо, — сказала Виктория.

Началась атака. Немцы били по дому из пулеметов, и под прикрытием огня поодиночке и кучками серые фигуры солдат стали перебегать площадь.

— Огонь! — сам себе закричал Горюхин и выпустил длинную очередь. Рядом с собой услышал он треск автомата и с каким-то исступлением еще раз крикнул:

— Огонь!

Он увидел, как падали солдаты в шинелях мышиного цвета и как, огибая упавших, бежали другие и тоже падали, сраженные пулями. Ему вдруг стало очень жарко, со лба из-под пилотки струились крупные соленые капли пота, а во рту пересохло.

— Давай! Давай! — не унимался он.

Пули грызли камень, взвизгивали над ухом, а он стрелял. Только раз он оглянулся, когда замолчал автомат и Виктория беспомощно сказала:

— Не стреляет.

— Бери другой! — крикнул он и вновь отвернулся, чтобы следить за противником. Когда рядом снова затрещал автомат, он догадался, что женщина поняла его, и довольная мысль мелькнула у него в голове: «Двое — не один».

И вдруг он ликующе выкрикнул:

— Ага, волчьи души!

Не выдержав огня, гитлеровцы отхлынули обратно в убежище, даже не успев утащить убитых и раненых. Но несколько человек все-таки успели прорваться к самому дому. Горюхин отложил пулемет и схватил ручную гранату из кучки их, лежавших в простенке.

— Вот! — крикнул он, бросая гранату через окно.

Раздался взрыв.

— Вот! — повторил он, бросая еще одну.

Он выглянул. Перед самым домом кричал и корчился раненый, загребая руками, словно пытаясь уплыть. Шестеро лежали без движения. «Убитые», — понял Горюхин. Только один воровато отползал, чтобы спрятаться за обломками фонтана.

— Стой, звериная душа! — крикнул красноармеец и выстрелил ему в спину. Тот как полз, так и ткнулся головой в разрытую землю.

— Закон! — устало проговорил Горюхин и, отерев пилоткой раскрасневшееся, потное лицо, обратился к Виктории:

— Ей богу, отстроимся! Все дома вензелями отделаем. Пусть глаз веселят.

— А сына-то мне никто не вернет, — тихо и горько сказала Виктория.

И Горюхин ничего не ответил ей.

Четыреста метров

Терновник ронял багряные листья. Медленно падали они на сухую разрытую землю. Здесь, в неглубокой балке, среди редких кустов, бойцы вырыли окопы и щели и обжили это неприютное место.

Лейтенант Терехин, белокурый лобастый молодой человек, лежал под одиноким кустом осыпающегося терновника на самом гребне оврага и злобно глядел на ту сторону, где над бурой равниной подымались два невысоких холма.